Личность

Итак, Вацлав Потурецкий был учителем гимназии в Гурниках, преподавал польский язык и историю. Часто приезжал в Заглембе читать лекции в рабочем университете, и вот на одной из таких лекций я с ним познакомился.

Лицо моего собеседника прояснилось, выцветшие синие глаза затеплились. Меня это страшно заинтересовало, я готовилась услышать необыкновенно фантастическую историю, Добрый же тем временем несколькими фразами рассказал об этих лекциях, упомянул, что Потурецкий был уроженцем Заглембе и считался «красным», второй раз он с ним встретился в Гурниках, когда приехал туда к матери.

— В то время я уже был в партии, — добавил он. — Брат Войтек меня вовлек. В Гурники же я приехал искать работу по специальности. Да, прекрасный, большой человек был товарищ «Штерн».

— Кто? — Я надеялась, что разговор пойдет о живописи, а не о незнакомых мне людях, тут я вспомнила, что мне говорили о трудовых успехах Яна Доброго, а потом о его снятии со всех постов, я боялась этих воспоминаний, они мне были ни к чему.

— «Штерн». Эту подпольную кличку Потурецкий взял после сентября тридцать девятого года, точнее в декабре, когда мы организовывали партию.

Он смеется надо мной, подумала я, я ведь хорошо помню со школы, что в декабре 1939 года Польской рабочей партии — ППР, еще не было, он что, издевается над моей молодостью? Я разозлилась, хотя мне нельзя этого было делать, так как я должна была выполнить задание, несмотря на недоброжелательное отношение художника! Ведь я хотела рассказать о сути его живописи, а она, как не крути, крылась в его биографии. Добрый рассказывал вялым голосом. О Потурецком говорил как о хорошо известной личности. Я поняла лишь то, что этот учитель гимназии в Гурниках до войны был тесно связан с коммунистическими организациями, но в коммунистической партии Польши не состоял. Вскоре после сентябрьской кампании, в которой он принимал участие как офицер запаса, он основал партию — Добрый называл ее «Союзом польской революции» и хвалился, что с момента организации входил в состав руководства. Добрый в армии не был. В 1937 году сидел, выпустили его в конце 1938 года, о событиях сентября 1939 года сказал, что это было «ужасно».

— Когда вы начали рисовать? — попыталась я перевести разговор на более близкую мне тему.

— После того, как меня сняли с высокого поста. То есть довольно давно. С октября пятьдесят шестого до декабря семидесятого, почти пятнадцать лет. Вот все эти пятнадцать лет я и рисовал дома, для себя.

Он весело рассмеялся, его лицо прояснилось, как будто бы эта фраза прогнала все призраки прошлого. Я даже не знала, что он столько времени занимается живописью, вроде говорили, что только с декабря 1970 года. Как в тумане, всплыл передо мной старый плакат отца: на нем лицо Доброго, вот такое же, смеющееся.

— Моя биография, как вы видите, краткая. Десять с лишним последних лет я работал только по специальности, электриком, ну и немного занимался этими… крыльями. Как раз перед декабрем семидесятого года ушел на пенсию, и это все.

— Эти крылья вы рисуете довольно часто? Навязчивая идея?

— В тридцать девятом — сорок третьем годах действительно они у меня были, в «Союзе польской революции» «Штерна», здесь, в Гурниках.

Он вновь вернулся к Потурецкому, поделился со мной, что хочет написать портрет этого человека, и здесь, в Гурниках, где «Штерн» жил и погиб, это ему будет сделать легче.

— Я должна признаться, что ничего не слышала об этом «Союзе» и о Потурецком.

— Потурецкий? Так сложилось, что о нем мало писали. Вы знаете, по-разному у нас бывает, даже с умершими.

Он вынул старый большой бумажник и из него фотографию. Должно быть, Вацлав Потурецкий был красивым мужчиной. С фотографии на меня смотрел тридцатилетний учитель гимназии. Короткие темные волосы придавали рельефно очерченной голове выражение молодцеватости, а широко поставленные глаза — несколько удивленный вид.

— Вот вы в своих мыслях все возвращаетесь к одному из труднейших периодов истории, — сказала я. — Это и отражено в вашем творчестве?

— В то время зарождалось — понимаете, зарождалось — нечто прекрасное, и никто не в состоянии отобрать этого у меня. По-разному складывались судьбы, были удачи и поражения, но если бы те годы не были прожиты именно так, как они были прожиты, то не стоило бы жить вообще. (…)

Янина Торговская

Письмо моего отца