Личные воспоминания о Жанне д'Арк сьера Луи де Конта, её пажа и секретаря

Они отдали нам честь, и мы двинулись вперед. Я вздохнул свободнее. Мне много раз чудился топот коней настоящего капитана Раймона и его отряда, который ежеминутно мог нас нагнать, и все время, пока длился этот разговор, я сидел в седле как на иголках. Итак, я вздохнул свободнее, но еще не вполне успокоился; Жанна просто скомандовала "Вперед!" - и мы поехали шагом, - шагом мимо смутно различимой, но нескончаемой вражеской колонны! Напряжение было мучительным, хотя длилось недолго: как только в отряде противника протрубили сигнал "Спешиться!", Жанна приказала перейти на рысь, и на душе стало легче. Как видите, она знала, что делала. Если бы мы проскакали мимо противника прежде, чем ему скомандовали "Спешиться!", у нас могли бы спросить пароль; а сейчас каждый думал, что мы торопимся занять отведенное нам место в лагере, и никто нас не окликнул.

Чем дальше мы ехали, тем внушительнее представлялись силы противника. Возможно, что там было всего сотни две солдат, но мне казалось, что их тысяча. Когда мы миновали последних, я благодарил судьбу, - и чем дальше мы отъезжали, тем больше. Весь следующий час я постепенно приходил в себя, а когда оказалось, что мост цел, у меня совсем отлегло от сердца. Мы переправились и немедленно разрушили его, и тут уж... Но что я почувствовал тут, описать невозможно. Это надо было испытать самому.

Мы ждали погони, думая, что настоящий капитан Раймон вернется и подаст мысль, что отряд, который приняли за его, мог быть отрядом Девы из Вокулёра; но он, должно быть, сильно задержался, и когда мы переправились через реку, позади нас слышался только шум бури.

Я сказал, что Жанна собрала всю жатву похвал, предназначенных капитану Раймону, а на его долю оставила одно колючее жнивье упреков, на которые, конечно, не поскупится раздраженный начальник.

Жанна ответила:

- Так оно, наверное, и будет. Хорош и его начальник! Пропускает ночью отряд, не спрашивает пароль и даже не догадывается разрушить мост, пока его не надоумили. А кто сам провинился, тот строже спрашивает с других.

Сьера Бертрана немало позабавило, что Жанна считала свой совет ценным подарком противнику, который иначе совершил бы важное упущение по службе. Он восхищался также и тем, как искусно она обманула офицера, не произнеся при этом ни одного слова неправды. Это встревожило Жанну, и она сказала:

- Мне казалось, что он сам себя обманывает. Я старалась не лгать, это было бы дурно; но раз моя правда послужила обману, то это все-таки была ложь, а значит - грех. Хоть бы Господь просветил меня, хорошо ли я поступила?

Ее стали уверять, что она поступила правильно, и что на войне всегда дозволены хитрости, если этим можно повредить противнику; но это ее не вполне убедило: она считала, что даже в правом деле надо прежде испробовать правые пути.

Жан напомнил ей:

- Ведь сказала же ты нам, что поживешь у дяди Лаксара, чтобы ходить за его женой, но не сказала, что пойдешь дальше, а сама пошла, до самого Вокулёра. Вот видишь!

- Да, вижу, - сказала Жанна печально. - Я словно бы и не солгала, а все-таки обманула вас. Правда, я сперва испробовала все другие средства, но не смогла уйти, а ведь мне непременно надо было уйти из дому. Это было нужно для моего дела. И все же я поступила дурно и сознаю свою вину.

Она умолкла, размышляя, а потом добавила решительно и спокойно:

- Но ведь дело-то правое, и если б понадобилось, я опять поступила бы так же.

Это показалось нам что-то уж чересчур большой тонкостью, но мы ничего не сказали. Если б мы знали ее так, как она знала себя и как она показала себя в дальнейшем, мы поняли бы, что она хотела сказать и насколько она возвышалась над нами. Она готова была пожертвовать собой - и именно самым лучшим в себе, своей правдивостью - ради своего дела, но только ради него: своей жизни она не стала бы покупать ценой лжи; а наша военная этика допускала обман ради спасения собственной жизни и ради любого, пусть даже малейшего, преимущества над противником. Слова ее показались нам тогда незначащими, и суть их ускользнула от нас; сейчас мы знаем, что в них выражался нравственный принцип, делавший их высокими и прекрасными.

Ветер стих, метель прекратилась, и в воздухе потеплело. Дорога превратилась в болото, и лошади едва продвигались по ней шагом. Время тянулось медленно, и усталость так одолевала нас, что мы засыпали в седле. Даже сознание опасности, подстерегавшей нас со всех сторон, не могло разогнать нашу дремоту.

Эта ночь, десятая по счету, показалась нам длиннее других и действительно была самой трудной, - мы все время накапливали усталость, и теперь она достигла предела. Но больше нас никто не потревожил. Когда занялось утро, мы увидели впереди реку,- и узнали Луару; мы въехали в город Жиен и были теперь среди своих, миновав территорию противника. Это было для нас счастливое утро,

Все мы были измучены и забрызганы грязью;