Личный враг Бонапарта

Александр Христофорович беспомощно оглянулся в поисках собственной формы. На краю постели, у подушек, он заметил старый мужской шлафрок, кое-где дырявый, с вылезшей сквозь прорехи в атласе ватой. На венском стуле подле кровати висели и его вещи. Аккуратно, без складок и помятостей. Не сам бросил.

– Мои котэки! Мои каханые цветики! – послышался голос снизу. Она сплетала русские слова с польскими. – Разве можно так огорчать няню? Марыся, что вы стоите столбом? Чулочки согрели на печи? Не бойтесь, эти дядя – фуражиры. Возьмут сено и уйдут.

Фуражиры. Тут он все вспомнил.

* * *

Поместье Мокрое располагалось недалеко от деревни Воглы. Бенкендорф хорошо помнил эти места еще по отступлению. Низина. Бор. Стоячая вода. Кое-где добрый сосняк на белых песках, клиньями врезавшихся в пажити. Сейчас каждая иголка грозила оборваться холодной каплей подтаявшего льда. А тогда жар, точно из печки. Все горит. Бывало страшно смотреть на артиллеристов, которые вкатывали пушки на лесные дороги, когда справа и слева деревья занимались живыми факелами. Упряжные лошади шарахались. А люди шли. И как шли – поспешали.

Теперь сугробы, оплывшие с оттепелью. Ломкая корочка наста. Как-то будем переправляться? Встал лед, нет? Но хуже всего – бескормица. Падеж. Люди терпят, кони мрут. В Смоленской губернии, разоренной дважды, негде взять даже вороньих яиц. Только безалаберный Бенкендорф мог предположить, что фуражиры дадут сено! Солома, и та съедена. Мужиками, не буренками.

– Покажите мне хоть в одной деревне кошку, – потребовал генерал Винценгероде. – Тогда, Александр Христофорович, я пошлю лично вас на фуражировку.

Летучий отряд[2] шел по пустому селу. Створки открытых ворот покачивал ветер, петли скрипели. Из темноты хлевов и сараев не глядела ни одна пара глаз. Генерал спрыгнул с коня, долго плутал по задворкам. Черные печи тыкали в небо указательными пальцами труб: мол, там ищи и животину, и хозяев. Наконец в зеве одной из них Бенкендорф услышал поскребывание и замер.

Он боялся печей после того, как в чреве одной из них нашли целое семейство, – грелись на остатках золы, да так и умерли от голода.

– Разнежились, вишь ты, в тепле, – рассуждал унтер Потапыч, вынимая несчастных по одному. – Заснули, да и отошли. Детки. Что возьмешь? Кабы мать. Да ее, видать, Бог раньше прибрал.

Мал мала меньше. Восемь тел лежали на снегу. Уланы снесли их к остаткам церкви и забросали горелыми досками. Кто придет, может, похоронит. Все же святое место. Дольше задерживаться они не могли.

Теперь в печи скреблись и попискивали. Александр Христофорович не без опаски положил руку на стоявшую рядом заслонку. По уставу перчатки должны быть белыми. Ха! Палкой пошерудил в золе. На снег к его ногам попадали голые комочки. Раз, два… шесть. Чья-то Мурка окотилась и сдохла, не успев даже вылизать помет.

Бенкендорф сапогом разгреб копошащийся выводок. Эти уже не жильцы. А этот, лысый, почему без глаза? Кот Потемкин-Таврический. Берем.

– Вот, ваше высокопревосходительство, имею честь представить кошку. Продолжаю настаивать, что усиленный поиск в окрестностях может дать фураж.

Винценгероде чуть с лошади не упал, даром что личный враг Бонапарта, нарочно внесенный императором французов в длинный список тех, кто воевал против него с начала времен.

– Генерал! Ваша настырность… ваша глупость… Клянусь, если бы не личные просьбы ее величества, я бы давно попросил вас покинуть отряд!

Держи карман! Так императрица-мать тебе и позволит! Святая женщина! Всегда умела находить для воспитанника такие места, где возможность отличиться, а с ней и повышение по службе становились неизбежны для того, кому не снесло голову. Кавказ, Молдавия, Пруссия, Польша…

– Берите людей, – Винценгероде с раздражением кивнул, – делайте, что хотите. Но чтобы сено было!

Солома!

Бенкендорф отделил полсотни казаков. Пересыпал их полутора десятками улан – послушные, регулярные войска, с ними спокойнее – и поскакал в сторону от основной партии, наперерез через поле, к лесу.

Четыре сряду деревни, встреченные по дороге, были пусты. Пятая тоже. Но вот вдалеке замаячили липы – верный признак усадьбы. А на взгорье, за стеной деревьев – дом. С первого взгляда генерал определил, что крыша не провалена. Пожара не было. И стекла целы. Холодный закат полыхал в них багрово-сизым заревом.

Через заброшенный парк ехали в сумерках. Спешились у крыльца. Снег на ступенях разметан. Мимо клумб к сараям ведут две протоптанные тропки. Живут.

Бенкендорф приказал ротмистру Волконскому оставаться с людьми за деревьями – вдруг из окон начнут стрелять. А сам поднялся к дверям.

– Выходите! Мы знаем, что в доме есть люди! – Он брякнул рукояткой сабли в створки.

Тишина.

– Не бойтесь! Мы не грабители!

Последнее утверждение было спорным.

– Да есть кто-нибудь?!

Ему почудилось, что с другой стороны двери что-то шуршит, едва слышно, с досадой на собственную неловкость.

– Отворяйте! Мать вашу… Свои!