Лихая година

Он толчками подводил меня к кузнице по спокойной заводи, где река уже кружилась на песчаных отмелях. Его льдина с каждым толчком всё ближе подплывала к берегу. Своей рогатиной Иванка уже твёрдо упирался в дно и всё чаще и быстрее подгонял меня к оторочке льдин, которые застряли здесь после первого ледоплава. Когда я почувствовал, что льдина зашуршала по песку, я быстро выскочил на берег и сразу попал в объятия Елены Григорьевны. Она целовала меня, плакала и смеялась.

— Боже мой! Какое счастье! Спаслись! Родные мои! Простите меня: это я виновата.

А Иванка со своей льдины с весёлым задором утешил её:

— Ничего вы не виноваты. Мы своё дело делали да ещё, по крайности, поплавали вдоволь.

— Ну, выскакивай сюда, Ваня! —нетерпеливо, сквозь слёзы, радостно звала его Елена Григорьевна. —Мы вместе с тобой застрянем здесь дня на два до спада воды. Милый мальчик, и целовать тебя хочется и поругать за опрометчивость.

Подбегали к берегу мужики и парни со слегами и лопатами. Одни смеялись, другие ругались и грозили надрать нам волосы. На высоком яру, перед пожарной, тоже толпился народ, и там кричали, ругались и смеялись. Но и в этой ругани и угрозах слышалось весёлое удивление перед нашей дерзостью.

Иванка помахал нам шапкой и оттолкнул свою льдину от берега.

— Я домой поплыву… Прощайте!

Елена Григорьевна бросилась за ним и сердито закричала:

— Назад, Ваня! Не смей рисковать! Утонешь, Ваня. Я приказываю тебе выйти на берег.

— А кто за меня дома-то будет? Чай, я — один работник-то по хозяйству. Сами увидите, как я ловко на этом корабле переплыву.

Льдина закружилась и быстро отплыла от берега, а Иванка упирался в дно и гнал её на быстрое течение, к густому ледоходу, от которого отрывались отдельные льдины, и ледяная каша заносилась в нашу сторону. Учительница побежала по грязи вдоль берега. Мужики, бабы и девки сбегались к нам и кричали не поймешь что. А слышал я только одно:

— Ах, дьяволёнок! Ах, сорванец!.. Безотцовщина!..

На той стороне, наверху, тоже кричали и махали руками. Иванка закричал Микольке, который стоял перед пожарной и грозил ему кулаком:

— Миколя, беги, тащи верёвку! Я подплыву к берегу, а ты мне её кинешь…

Стараясь сохранить равновесие, он стоял на середине льдины и очень осторожно и расчётливо подталкивался всё ближе и ближе к быстрому ледяному потоку. Люди перестали кричать. Остановилась и застыла на месте и Елена Григорьевна. Мы с. Гараськой догнали её и стали рядом с нею, не спуская глаз с Кузяря. Миколька уже бежал с верёвкой вниз по склону взгорья.

Все трое мы ахнули: Иванка ткнулся в одну из льдин и поскользнулся, но рогатины не выпустил. Вода хлынула на него и облила до пояса. Но он успел перепрыгнуть на другую льдину и, не останавливаясь, перескочил на третью. Люди у пожарной опять закричали и побежали за Миколькой. Они наперерыв что-то советовали Иванке, но он их не слушал, поглощённый борьбой со льдинами: одни он отталкивал, чтобы пристать к другим, большим, и перепрыгнуть на них. Его маленькая фигурка казалась совсем беспомощной.

Так он добрался до последней льдины с того края и стал быстро и устойчиво подгонять её к берегу, отталкиваясь рогатиной от плывших рядом с ним льдин. Подбежал Миколька и наотмашь бросил ему целый моток верёвки. Она развернулась, и Иванка схватил её на лету.

— Тяни, Миколя! Не дёргай, а тяни! —распоряжался Иванка уверенно и бодро. — Наша взяла! Нам и сам чёрт не брат.

Миколька подтянул к себе льдину, и Иванка выпрыгнул на берег.

Елена Григорьевна радостно крикнула ему сквозь слёзы:

— Ваня, дорогой мой! Озорной мой!

А он сорвал шапчонку, подбросил её кверху и задорно откликнулся:

— Ура, Елена Григорьевна! Гром победы раздавайся!

Елена Григорьевна с судорогой в горле повторяла в восторге:

— Какой молодец! Какой изумительный мальчик! Какая выдержка!

Кто-то из мужиков с злым сожалением громко говорил:

— Вот бы выпороть-то кого… Не мой сын, — я бы ему шкуру-то содрал.

Елена Григорьевна с той же взволнованной радостью ответила:

— Не пороть, а гордиться надо таким парнем.

Мать, потрясённая, быстро бежала нам навстречу и смотрела на меня молча, с ужасом и радостью в широко открытых глазах. И только в ту минуту, когда она обняла меня, упавшим голосом проговорила:

— А ежели бы ты утонул? Ведь и мне тогда не жить.

Елена Григорьевна ласково утешила её:

— Не ругай его, Настя. Это — не баловство. Ни я, ни они этого не забудут. Умер молодой Измайлов, а они вот с Ваней перевели меня на этот берег.

Мать тихо и задушевно сказала:

— Я знаю, они на плохое не пойдут.

XXXIV