Лихие гости

Захар Евграфович, оставшись один, стащил с себя фрак, бросил его на траву и лег, крестом раскинув руки. Он был спокоен, дышал на полную грудь и смотрел вверх широко раскрытыми глазами, а там, в запредельной выси, скользили в небе перистые, летучие облака, похожие на неведомых белых птиц, сталкивались между собой, срастались и плыли дальше, словно искали и не могли найти для себя надежного пристанища.

Птицы небесные, они не знали покоя. И ночью, когда поднялась огромная и круглая луна, они все плыли и плыли по темному небесному бархату и видели сверху одинокого всадника, который торопил своего коня, направляясь к дальней глухой заимке, где у маленького оконца, по-деревенски закутанная в платок, сидела женщина и смотрела, не отрывая глаз, с тоской и надеждой на широкую поляну, залитую зыбким, холодным светом.

Эпилог

В кабинете Александра Васильевича царил необычный беспорядок: на столе, на стульях и даже на кресле пластами лежали газеты — и русские, и иностранные. Все газеты им были уже прочитаны, иные по два и по три раза; прочитанным Александр Васильевич остался чрезвычайно доволен и теперь ходил по кабинету, громко постукивая башмаками и потирая узкие, сухие ладошки. Глаза у него задорно поблескивали, как у молодого.

Возле порога, почтительно опустив голову, стояла Нина Дмитриевна и держала в руке шляпку с темной вуалью. Щеки ее горели румянцем, она порывалась что-то сказать, но не могла насмелиться, и пальцы, сжимавшие поля шляпки, заметно вздрагивали.

Александр Васильевич между тем продолжал прохаживаться по кабинету, топая башмаками, и не обращал на Нину Дмитриевну внимания, словно ее здесь и не было.

Но нет. Остановился неожиданно, крутнулся на каблуках и, по-петушиному перебирая ногами, уставился на нее, как будто лишь сейчас разглядел в своем кабинете посетительницу.

— Милостивый государь, Александр Васильевич… — показалось, что она сама вздрогнула от собственного звенящего голоса и вуаль на шляпке трепетно колыхнулась из стороны в сторону.

— Нет, голубушка, нет и нет! — вскрикнул Александр Васильевич.

— Но… я хотела бы…

— А я не желаю! По-русски ясно выражаюсь? Не же-ла-ю!

Газеты, перекинутые через спинку кресла, вдруг соскользнули, упали на пол и разъехались, раскидываясь во все стороны. Александр Васильевич подскочил к креслу, ухватился рукой за его спинку и выбил на валяющихся газетах дробь отчаянной плясовой — как воротник у рубахи оторвал!

— Вот так, голубушка! Без пальца и кукиш не покажешь! А ты у меня не палец, ты у меня — рука! И Окороков твой — тоже рука! И что же получается?! Вы любиться-миловаться будете, варенье в садике варить, а я без рук останусь?! Никаких отставок! Нет и нет! — Внезапно Александр Васильевич осекся, помолчал и продолжил совсем иным тоном: — Пойми, коршун ты мой милый, коршуниха ты моя, драгоценная! Мы за государство отвечаем, вот оно, иди сюда, покажу, если забыла… Иди…

Из ящика стола выдернул карту, свернутую в рулон, раскатал ее поверх газет и склонился над ней, придерживая края узкими ладонями. Лежала перед ним Российская империя — от моря до моря, как великан. И дух захватывало!

Нина Дмитриевна сморгнула слезинку с ресниц, тихо сказала:

— Я к вашим услугам, Александр Васильевич. Когда явиться?

— Не к моим услугам, а к государственным. Явиться завтра, теперь ступай.

Дверь неслышно закрылась. Александр Васильевич, оставшись один, сердито вздохнул и принялся собирать газеты, раскиданные на полу, — он терпеть не мог беспорядка в своем кабинете.

Карта, распрямившись, лежала на столе, и на ней тоненькой, почти неразличимой ниточкой был обозначен Кедровый кряж, над которым в эти минуты медленно и величаво закатывалось солнце, окрашивая вершины в розовый, весело играющий цвет, а еще выше, над вершинами, вычерчивал круги горный орел, вольно разметнув сильные крылья, словно желал закрыть и оберечь землю, которая лежала внизу бескрайне и бесконечно.