Лихолетье

Из дыры в заборе долго вылезали люди, навьюченные узлами, мешками и сундуками. Напоследок боярин разрешил холопам взять с собой все, что приглянулось, – один хрен разграбят! Сенных девок, портомоек, кухонных мужиков, а то и просто старых приживалок, было столько, что Иван Никитыч диву дался – не подозревал, что при нем обитает такая прорва народу! Как они выживут, выброшенные из хозяйского терема, где и в нынешнюю смутную пору, худо-бедно, но каждому находилась миска щей, кусок пирога и место на полатях, – один Господь ведает…

Садясь в седло, Иван Никитыч Романов посмотрел на терем, в котором он родился, вырос и в котором рассчитывал помереть. Ну, не судьба…

Впереди легкой рысью поскакали четверо боевых холопов, назначенных в передовой дозор. За ними двинулись обе кибитки и телега. Ну, а следом повалили и остальные, на кого хватило коней. Провожая взглядом кибитку с домашними, боярин Шереметев покачал головой – рядом с возчиком сидела Мария Мезецкая, не расстающаяся с мушкетом.

– Эх, бой-баба! – с изумлением сказал Федор Иванович. – И как это князь Данила такое терпит? Это куда же годится, чтобы бабы с ружьями баловались? Вон, моя бы Глафира попробовала ружье взять, так я бы ей вожжами всю задницу ободрал! На месте князя плеть бы из рук не выпускал, пока бы дурь всю из бабы не выбил! А он…

– Да любит он ее, – улыбнулся Романов. – Вот и разбаловал.

– Любит? – наморщил лоб Шереметев. – А чего это он? Князь Данила – не вьюноша, чай, чтобы любить… А чего ее, дуру, любить-то? Чай, не простая девка, а жена законная, что деток тебе рожает, род продолжает. А ты-то свою воительницу настрожил?

– Куда там, – отмахнулся Романов. – Моя тоже мушкет потребовала. Ну, мушкетов да пищалей у меня больше нет, но пистоль пришлось дать.

– Да иди ты… – присвистнул боярин Шереметев. – Ежели бабы с оружием будут ходить, так мы-то на что? Это чего ж нам тогда – за прялку садиться надоть? Или крестиком в светелке вышивать?

– Да кто его знает… – задумчиво ответил Романов, еще раз пересчитав вереницу всадников, проезжавших мимо. Насчитав, вместе с собой и с Шереметевым, две дюжины, хмыкнул: – Может, бабам тоже придется из пищалей палить.

– Думаешь, погонятся? – насторожился Федор Иванович.

– Да кто их знает… – пожал плечами Романов, трогая коня. – Я ить вообще не понял, чего это Струсь на меня солдат наслал? Вроде скандалить я с ним не скандалил. Ну, к Владиславу ехать отказался – так и что с того?

– Не иначе, пронюхал, что ты с Мезецким заодно, – предположил Шереметев. – Раньше-то князя только Сигизмунд к плахе приговорил, а теперь и Владислав. Боятся ляхи, как бы мы своего-то царя не выбрали.

– Похоже, – кивнул Иван Никитыч. – А еще похоже, что решили король с королевичем всех извести, кто против них идет. Договорились батька с сыном.

– Как это они договорятся, коли сын супротив отца идет? Нет, не должны бы… – покачал головой Шереметев, а потом, подумав немножко, вздохнул: – А может, договорились. Оно ведь как – свои собаки грызутся, а чужая – не мешай. Чего б им против нас-то не договориться…

Первую ночевку решили сделать, когда проехали верст двадцать. Солнце стояло высоко, и до сумерек оставалось часа два. Можно бы проехать еще, но Романов решил, что на сегодня хватит. И людям (среди которых бабы и дети), а особливо – коням надобно втянуться в дорогу. Завтра можно встать пораньше и проехать побольше – верст сорок, отдохнуть в Троице-Сергиевой лавре. Или, чтобы времени не терять, свернуть на ярославскую дорогу, проехать двадцать верст до вотчины боярина Шереметева и уже потом, с новыми силами, выехать на Костромской почтовый тракт, к Ипатьевскому монастырю.

Место было хорошо знакомо – речка Химка, где стояла богатая деревня Куркино – вотчина патриархов и постоялый двор. От деревни осталось несколько обгоревших срубов, а от постоялого двора – пепелище, поросшее высокой крапивой, пробивавшейся сквозь снег. Выбрав для стоянки амбар (без крыши, но хоть стены уцелели), Романов приказал заводить внутрь повозки, а коней привязать рядышком. После ужина, сотворив молитву, все улеглись спать. Иван Никитыч не поленился, обошел лагерь, проверил караульного, послал сменить верхового. По уму, стоило бы еще съездить и самому глянуть, но пожалел коня. За день боярин устал как собака, и потому хотелось одного – спать и спать…

Вернувшись в амбар, Иван Никитыч посмотрел на прижавшихся друг к другу домочадцев – жену, сына и дочерей. К горлу подкатил комок – случись с ним чего, они-то как? Как они без него-то будут жить?..

Иван Никитович снял с себя шубу, положил ее сверху, стараясь, чтобы хватило на всех, а сам, подкинув хвороста в огонь, свернулся клубком у костра, пытаясь сберечь тепло. Ночью ударил мороз, и, как ни сворачивался боярин, все равно замерз. Потому Иван Никитыч так и коротал ночь – сидел у костра, подбрасывая хворост, вставал, проверяя караульного, растолкал одного из холопов и отправил сменить дозорного на дороге – всю ночь был при деле. Зато поутру, когда надо было вставать, Романов едва не заснул и чуть не свалился носом в костер.