Лики любви

Внезапно в сознании почти дословно возник разговор тех давно минувших времен, когда она искала ответы на также давно ушедшие вопросы: тогда ее друг сказал ей, чтобы она не относилась к жизни слишком серьезно, и она спросила: «Как же тогда к ней относиться?» «Я не могу ответить», – сказал он, – «потому что для меня это не вопрос», – последние слова удивили Еву. Она нахмурила брови и ее лицо стало комично серьезным, точно у ребенка, который хочет рассмеяться, но пытается всеми силами сделать вид, будто жутко обиделся. – «Знаешь, тебе надо понять одну вещь. Хочу сказать заранее, чтобы ты не боялась – эту вещь ты поймешь непременно и произойдет это просто, без особых с твоей стороны усилий. Эта вещь состоит в том, что факт жизни, своего рода утверждение, познаваемый лишь эмпирически процесс, появился раньше твоих вопросов. Они как раз являются следствием самого факта существования. Тебе надо смириться, что жизнь – не зависит от твоих вопросов ровно как и от ответов. Материя первична. В этом случае, разумеется», – сказав это, он сделал несколько глубоких затяжек и затушил сигарету в пустой бутылке зеленого стекла. Томас плеснул на дно немного пива, и, что-то невежливо прошипев, сигарета потухла.

Что общего эти ночные разговоры о смысле бытия имеют с той жизнью, которую Ева ощущает в данный момент? Это не просто ощущение своей собственной жизни со всем багажом прошлого и иллюзиями будущего. Это ощущение жизни всего вокруг, даже того, что, казалось бы, лишено души: жизни земли, плодородной почвы, подарившей жизнь корням всех растений; жизни солнца, выманившего своими ласковыми лучами эти ростки наружу, будь то самый прекрасный цветок или самый безобразный сорняк; жизни каждой травинки, каждого ползущего по ней крохотного насекомого, совершенно не заметного в общем хаосе, но, тем не менее, участвующего в нем. Ева ощущала все эти жизни сразу и каждую в отдельности, и ни одна жизнь из этого пестрого калейдоскопа не показалась ей однообразной и скучной механической системой. Это было волшебное ощущение – ощущение жизни Вселенной. Оно длилось мгновение, исчезло также неожиданно, как и возникло, но исчезло лишь формально. Продлившись доли секунды, оно привело Еву к пониманию всех связей, пониманию, которое, казалось бы, прямо противоречит испытанному Евой ощущению.

Сквозь века до нас дошли книги других людей, и в этих книгах они часто говорят о воде, о земле, о солнце. Мы читаем дошедшие до нас весточки давно умерших людей, но представляем себе ту же воду, ту же землю, то же солнце, хотя все это неудержимо меняется. И в реках и морях этой воды, на бескрайних просторах этой

земли, в теплых лучах этого солнца мы воскрешаем образ этих

людей. Все, что мы называем преходящим, – преходяще лишь во плоти. А образ вечный. То, что мелькнуло в этом калейдоскопе, оставило в нем след, свой росчерк в истории Вселенной. Время, о котором говорим мы, а именно время материи – всегда интервал. Время Вселенной – это время образов, раз вспыхнувших и больше не гаснущих, и это время вне интервалов. Это

время – бесконечность.

Созерцание

Мой дорогой читатель, оторванный моей рукописью от своих повседневных дел, отделенный ею от контекста своего привычного существования, возможно, ты с некоторым недовольством заметишь, что я рисую Еву как пассивного наблюдателя, не возмущающего своими действиями окружающую действительность. Я нетерпеливо пытался донести до тебя ее образ, посвятив этому целую главу. Однако вспоминая свои же собственные слова, призванные нарисовать ее образ, образ той самой самоцельной системы (надеюсь, ты простишь мне некоторую назойливость в моих бесчисленных упоминаниях этой темы), которую я сумел в ней разглядеть, я невольно подумал о том, что нарисовал лишь ее телесный портрет, а бумага и слова для этой цели, увы, подходят гораздо менее холста и кисти художника. И приписав бумаге покорность полотна, и уверив себя в том, что слова мои не одномерны на ней в своей обычной роли, а многомерны как краски из палитры самого пытливого мастера, я преподнес тебе на суд лишь ее статичное изображение (ибо даже то, что получилось в результате моих усилий и самоуверенных фантазий я бы не рискнул назвать картиной), напрочь лишенное полета движения, вдохновения и свободы этой формы существования всего поистине живого. Я мог бы постараться исправить свою оплошность (или мне пристало бы оставить свое перо, заставив тем самым воспарить неоконченную фразу над полотном измученной страницы?), добавив нарисованному изображению дополнительных измерений, в том числе главному измерению, ответственному за движение. Ты, мой образованный и, полагаю, несколько раздраженный моим решением не оставлять перо сию же секунду, читатель, конечно, понял, что я говорю про Время. Однако перо свое я все же ненадолго оставлю для проведения одного умозрительного эксперимента…