Ликвидатор

Первая — неуверенность и страх. Взрыв в самом сердце американской политической машины, опустошивший Олимп, привел к тому, что появилось и укоренилось чувство, которое никак не может быть в столице самой сильной в мире страны, отвечающей за положение дел во всем мире. Это чувство — отчаяние и страх. Отчаяние — потому что четырнадцать лет жестокой войны с террором, обескровившей американский бюджет, пополнившей военные кладбища по всей стране, привели только к нарастанию террористической угрозы. Сейчас уже все понимали, что ситуация развивается во многом бесконтрольно и любые их ходы только усугубляют ее. Их ненавидели. А когда кто-то ненавидит — с ним бесполезно разговаривать, ему бесполезно посылать мешки с гуманитарным рисом, бесполезно приводить какие-то аргументы. Ненависть — это чувство, это не порождение рассудка, это то, что у тебя в душе. Ненавидящего тебя можно только убить. И они убивали — но на их место вставали все новые и новые, все больше и больше. К четырнадцатому году даже самым закоренелым оптимистам стало понятно, что их ненавидит не Аль-Каида, не мелкие группы отщепенцев — а миллиард человек. Они пользуются мобильными телефонами, автомобилями, Интернетом, они могут одевать одежду, сделанную в Америке, но они Америку ненавидят.

Вторая — русофобия.

Давняя и во многом тоже иррациональная реакция американского политического истеблишмента, имеющая глубокие корни в том, что значительная его часть представляла собой выходцев из Европы, в том числе Восточной Европы, в первом или втором поколении — а там Россию не любили. Россия, впрочем, и сама ничего не делала для того, чтобы ее любили. Отношения между Россией и США были напряженными и до взрыва, после взрыва наступил настоящий шок, а вот после того, как в газеты просочилась история о разгромленной станции ЦРУ и высланных американцах, шок перерос в настоящую ненависть. Ненависть, которой было столь много, что она грозила затопить и Белый дом вместе со всеми его обитателями.

В отличие от предыдущего его обитателя — человека во многом иррационального, руководствующегося комплексами, обидами, предположениями, мнительностью, — нынешний президент был человеком рациональным. Конечно, не столь рациональным, как сухие и холодные немцы, но все же в своих решениях он привычно руководствовался логикой, отодвигая эмоции на второй план. Ему не следовало заботиться о своем политическом выживании — этот срок был вторым и третьего быть никак не могло. Но вопрос был в том, кто займет это место после выборов, при том, что предвыборная кампания уже шла. И даже гибель основного кандидата от Республиканской партии дела не меняла — скорее она его усугубляла, открывая путь откровенным радикалам. Президентская кампания от обсуждения дефицита бюджета и все никак не запускающегося механизма экономического роста моментально свернула на внешнюю политику и конкретно — на Россию. Республиканские кандидаты соревновались в экстремальности высказываний в отношении России — и кандидат демократический, уже стоящий одной ногой в Белом доме, вынужден был не отставать, чтобы не потерять рейтинг. И партия, точнее, ее исполнительный комитет давил на него, чтобы и он высказался и что-то сделал, чтобы не показать слабость демократов и не подорвать их шансы на новые четыре года. Давление было такое, что иногда он жалел, что в том проклятущем зале было так мало демократов. Его собственная партия рухнула на него, как тонна кирпичей.

На него давили. А он не мог сделать то, что они требовали.

К концу своего восьмилетнего срока, тяжелого и неоднозначного, он наконец-то стал настоящим лидером и был в шаге от того, чтобы стать государственным деятелем. Не великим — как Рузвельт, — но все же государственным деятелем, достаточно компетентным, чтобы сделать что-то хорошее для страны. Он тихо, но последовательно, в течение всего второго срока, выстраивал каркас политики, следуя которой Америка могла бы выпутаться из гибельной ловушки, в которую она попала на Востоке, и остаться там влиятельным игроком. По крайней мере — одним из многих.