Ликвидация. Книга первая

— В крайнем случае вдохните поглубже и держите воздух, сколько сможете. И так несколько раз… Это тоже помогает. Упражнение японских самураев.

Гоцман подозрительно покосился на него:

— Откуда знаете за самураев?

— В тридцать девятом — Халхин-Гол, — неохотно пояснил врач. — И до этого Дальний Восток. Кое-чему обучился.

Он взял тонкими пальцами запястье Гоцмана. Холодные руки, подумал тот. И пальцы такие… длинные. Как у артиста.

— Попробуйте сейчас задержать дыхание. Чистоту эксперимента едва не нарушил смеющийся Фима, с порога во всеуслышание сообщивший:

— Тетя Песя купила глоссика…

Арсенин бросил на Фиму молниеносный взгляд, отчего тот закончил фразу уже шепотом, по-прежнему давясь от смеха:

— …а в нем два солитера и полкило гвоздей…

Но Гоцман этого уже не слышал. От тонких пальцев врача шла по телу спасительная прохлада, от выдоха, казалось, потускнел свет под потолком, и Гоцман, ни о чем не помня, падал в долгожданный спокойный сон, от которого ему становилось легче, легче, легче…

…День сиял над Одессой. Отличный день. Ровно дышало море, голуби чертили над крышами немыслимые фигуры, женщины казались ослепительными даже в скромных послевоенных нарядах. Дюк на своем постаменте доброжелательно смотрел вниз, на Потемкинскую лестницу, где целовались парочки, и на порт, в котором кипела работа. Весело шелестели по мягкому от жары асфальту новенькие троллейбусы. Афиши извещали о концерте несравненной Валерии Барсовой. И у Гоцмана было легко на душе.

Он шел на работу, провожаемый ревом огромной трофейной дуры, приемника «Телефункен», выставленного владельцем на подоконник, чтобы Утесова слышал весь двор. Открывая щегольскую карманную закрывашку и стряхивая в нее папиросный пепел, Гоцман улыбался, представляя, как хозяин приемника, крепкий мужик в галифе и майке, ест в глубине своей комнаты пшенку, любуясь самим собой на настенной фотографии — там, где он с двумя орденами Красной Звезды и медалью «За взятие Кенигсберга»…

Он шагал знакомыми до последнего дерева улицами, городом, где шла его жизнь и где ее подстерегало столько опасностей. С ним здоровались. И он здоровался в ответ, невольно подмечая детали, которые, может быть, никогда ему не пригодятся, но все же, все же…

За эти считанные минуты ему пожелали здоровья два пацана, возившиеся с велосипедом, женщина с полными ведрами воды, безногий чистильщик сапог и старшина конвойных войск МВД, сопровождавший с двумя солдатиками колонну пленных румын. Румыны шли вялые от жары, в поношенном обмундировании цвета хаки, с лопатами на плечах. И кто жадно, кто уныло смотрели на девушку, вышедшую из подъезда за руку с младшим братом…

Девушка сердито сдвинула брови, делая вид, что происходящее ее не касается. Худой румын лет двадцати пяти, шедший с краю колонны, шумно вздохнул, отводя глаза в сторону. «Лукотенант», — машинально подумал Гоцман, глядя на погоны с одной серебристой нашивкой.

— Марик, ты в школу или как?

Гоцман слегка вздрогнул от раздавшегося сверху крика. Так и есть — шестнадцатилетний Марик, крадучись, рвет куда-то вдоль стеночки, а бдительная мамаша высматривает его с балкона…

— В школу, в школу, — без всякой радости отзывается Марик.

— Так она в другой стороне, паразит!.. Здрасте, Давид Маркович!..

Из соседнего подъезда, кряхтя, появился хромоногий фронтовик. Его младший, Сережка, тащил за отцом станок для заточки ножей. Вместе они установили его на тележку.

Вот с этими надо поговорить отдельно. Потому как дело серьезное.

— Доброго здоровьечка, Давид Маркович!..

Фронтовик сдернул с головы кепку. Гоцман уважительно пожал твердую, исполосованную шрамами руку. На гимнастерке соседа пестрели ленточки за ранения — три желтых и три красных.

— Как жизнь?

Фронтовик степенно прикурил, насладился первой затяжкой. И только потом ответил:

— Крутимся. Хошь не хошь, а крутимся!

— Ты Ваську-то на работу устроил? — серьезно спросил Гоцман.

Фронтовик только вздохнул, опустив глаза. Дескать, сам понимаю, что старший у меня шалопут и балбес, а поделать ничего не могу…

— Слышь, Захар, — так же серьезно продолжил Гоцман, посасывая папиросу, — вчера, часов так в пол-одиннадцатого, на углу Энгельса и Кирова…

— Не он! Точно не он! — живо перебил Захар. — Вчера, еще светло было, заявился задутый и залег. До сих пор лежит…

— …женщину раздели. А у ней часы были от мужа. Муж погиб в сорок четвертом. Сам понимаешь — память. Если твой… — Гоцман помедлил, — так скажи, чтоб вернул.

— Ей-богу, спал! — горячился фронтовик. — Я за полночь ворочался, от Васьки только храп стоял!

— Живет она на Энгельса, в номере пять, — договорил Гоцман. — Квартира двадцать восемь. Легкова Наталья Ильинишна.

Подмигнув и улыбнувшись слушавшему разговор взрослых Сережке («Сережка, помогай отцу!»), Гоцман зашагал дальше.

А Захар, решительно сплюнув, бросил сыну, чтоб присматривал за станком, и вернулся в квартиру.

Через минуту из окна на первом этаже послышался смачный звук удара и топот босых ног.

— Часы!!! У фронтовички!!! — ревел Захар. — Да шо ж ты за отродье!..

— Батя! — оправдывался заспанный Васька. — Не я! Клянусь — не я!

— А кто?!