Лилия долины

Она замолчала, пронзенная острой болью, как будто он впервые нанес ей глубокую рану, как будто она забыла, что вот уже тринадцать лет этот человек никогда не упускал случая пустить ей в сердце отравленную стрелу. Как гордая птица, настигнутая в небе жестокой свинцовой дробинкой, она застыла, подавленная, уничтоженная.

– Неужели, сударь, – сказала она, помолчав, – ни одно мое слово никогда не найдет снисхождения перед судом вашего рассудка? Неужели вы никогда не проявите милосердия к моим слабостям и не поймете мою женскую природу?

Она замолчала. Этот ангел уже раскаивался, что осмелился роптать; она окидывала взглядом свое прошлое и старалась проникнуть в будущее: сможет ли граф ее понять? Не вызовут ли ее слова новой злобной выходки? Кровь билась в голубых жилках у нее на висках, глаза остались сухими, но словно посветлели; затем она потупилась, чтобы не встретиться с моим взглядом и не прочесть в нем свою боль, свои чувства, угаданные мною, свою душу, слившуюся с моей, а главное, чтобы не увидеть моего сочувствия, воспламененного юной любовью, и желания броситься, подобно верному псу, и растерзать того, кто оскорбил его госпожу, не раздумывая ни о силе, ни о преимуществах противника. Стоило посмотреть, с каким видом превосходства держался граф в такие тягостные минуты; он воображал, что одержал верх над женой, и разражался потоком трескучих фраз, повторяя одну и ту же мысль, как будто упорно долбил по дереву топором.

– Он все такой же? – спросил я у нее, когда графа вызвал пришедший за ним берейтор и он был вынужден нас покинуть.

– Такой же! – ответил мне Жак.

– Такой же безупречный, сын мой, – возразила она Жаку, не желая, чтобы дети осуждали отца. – Вы видите только настоящее, но не знаете прошлого и потому не можете справедливо судить о поступках вашего батюшки; но если бы вы даже имели несчастье заметить, что ваш отец не прав, помните: честь семьи требует, чтобы вы хранили в строгой тайне его ошибки.

– Успешно ли идут ваши нововведения в Кассине и Реторьере? – спросил я, чтобы отвлечь ее от грустных размышлений.

– Еще успешнее, чем я могла ожидать. Закончив постройку домов, мы нашли двух верных фермеров, которым сдали в аренду обе фермы: одну – за четыре тысячи пятьсот франков, не считая налогов, а другую – за пять тысяч; мы заключили с ними договор на пятнадцать лет. На двух новых фермах мы уже высадили три тысячи черенков деревьев. Дядя нашей Манетты очень доволен, что получил ферму Рабелэ; Мартино досталась ферма Бод. Угодья всех четырех фермеров состоят из лугов и лесов, куда они не станут свозить навоз, предназначенный для наших пашен, как это делают иные нечестные фермеры. Итак, наши усилия увенчались блестящим успехом. Клошгурд, не считая подсобных владений, вроде примыкающей к замку фермы, а также лесов и виноградников, приносит девятнадцать тысяч франков дохода, а новые посадки обещают быстро возместить затраты. Теперь я веду борьбу за то, чтобы сдать землю при замке нашему сторожу Мартино, которому может помогать его сын. Он предлагает господину де Морсофу три тысячи франков, если тот построит ему ферму в Коммандри. Тогда мы сможем расчистить владения Клошгурда, закончить прокладку аллеи, ведущей к шинонской дороге, и нам останется лишь следить за своими виноградниками и лесами. Если король вернется, вернется и наша

пенсия; мы согласимся ее принять, конечно, сначала поспорив против разумных доводов нашей жены. Тогда состояние Жака будет упрочено. Когда я добьюсь этих результатов, я предоставлю господину де Морсофу копить деньги для Мадлены, которой король, по старинному обычаю, наверно, пожалует к тому же приданое. Совесть моя спокойна; я выполняю свой долг… А вы? – спросила она.

Я открыл ей, с какой миссией я приехал, и рассказал, насколько ее советы были полезны и мудры. Неужели ей дано шестое чувство, позволяющее предугадывать будущее?

– Разве я вам не писала? – спросила она. – Для вас одного я пользуюсь удивительным даром, о котором говорила лишь господину де ля Берж, моему духовнику, и он объясняет его внушением свыше. Часто, когда я погружалась в раздумье, полная тревоги за здоровье детей, я не замечала ничего земного, и взор мой как бы устремлялся в иной мир; если я видела там Жака и Мадлену, окруженных сиянием, они некоторое время не болели; если они появлялись, окутанные туманом, их уже подстерегала болезнь. А вас я не только вижу в лучах яркого света, но слышу при этом нежный голос, и он, вливаясь без слов в мою душу, внушает мне все, что вы должны делать. По чьему предначертанию, в силу какого закона я могу применять этот чудесный дар лишь для моих детей и для вас? – промолвила она в задумчивости. – А может быть, сам господь хочет быть им отцом? – спросила она, помолчав.

– Позвольте мне верить, – воскликнул я, – что я повинуюсь только вам!

Она ответила одной из тех пленительных улыбок, которые так опьяняли мне сердце, что, кажется, получи я в ту минуту смертельный удар, я бы даже его не заметил.