Лилия долины

Когда я попал в Клошгурд, выполнив в Вандее поручение короля, я был похож на охотника: в толстой зеленой куртке с заржавленными жестяными пуговицами, в полосатых штанах, кожаных гетрах и грубых башмаках. Продираясь сквозь кустарник, я так изорвал свой костюм, что графу пришлось одолжить мне одежду. На этот раз два года жизни в Париже, привычка находиться близ короля, отпечаток, наложенный богатством, моя возмужавшая фигура, лицо, которое отражало свет моей безмятежной души, таинственно слившейся с чистой душой, озарявшей ее из Клошгурда, – все это преобразило меня: я приобрел уверенность в себе, но без самодовольства, я чувствовал внутреннее удовлетворение, зная, что, несмотря на молодость, достиг высокого положения в обществе, и сознавал, что стал тайной поддержкой и скрытой надеждой самой пленительной женщины на земле. Быть может, во мне шевельнулось тщеславие, когда кучер, щелкнув кнутом, повернул в новую аллею, ведущую от шинонской дороги к Клошгурду, и перед нами открылись незнакомые мне решетчатые ворота в недавно построенной вокруг парка ограде. Я не сообщил графине о своем приезде, желая сделать ей сюрприз, и был вдвойне не прав: сначала она испытала потрясение, какое причиняет нам долгожданная радость, которую мы считали несбыточной; а потом она дала мне понять, что всякая заранее подстроенная неожиданность свидетельствует о дурном вкусе.

Взглянув на молодого человека, в котором она раньше видела только ребенка, Анриетта невольно опустила глаза, и это медленное движение казалось почти трагичным; она позволила мне поднести к губам ее руку и ничем не выказала глубокой радости, которую выдавал лишь охвативший ее легкий трепет; а когда она вновь подняла голову и посмотрела на меня, я заметил, как она бледна.

– Значит, вы не забыли старых друзей? – спросил г-н де Морсоф, который не постарел и ничуть не изменился.

Дети бросились мне на шею. В дверях я заметил строгое лицо аббата де Доминиса, нового наставника Жака.

– Нет, – ответил я графу, – теперь я буду свободен шесть месяцев в году и надеюсь проводить их у вас.

– Что с вами? – обратился я к графине и протянул руку, чтобы обнять ее стан и поддержать, не смущаясь присутствием ее семьи.

– Ах, оставьте меня! – воскликнула она, отстраняясь. – Это пройдет.

Я прочитал ее тайную мысль и ответил на нее вопросом:

– Неужели вы не узнаете вашего верного раба?

Она взяла меня под руку и на глазах у графа, детей, аббата и сбежавшихся слуг отвела подальше на лужайку, оставаясь, однако, у всех на виду: когда она решила, что ее слова уже не долетят до них, она сказала:

– Феликс, друг мой, простите этот испуг женщине, которая держит в руках только тоненькую нить, ведущую к свету из подземного лабиринта, и трепещет при мысли, что она оборвется. Повторите мне, что я теперь еще более, чем прежде, ваша Анриетта, что вы не покинете меня, что никто не займет моего места в вашем сердце, что вы навсегда останетесь мне верным другом. Я только что заглянула в будущее и не увидела вас, как всегда, с сияющим лицом и устремленным на меня взором, вы повернулись ко мне спиной.

– Анриетта, светлый ангел, я боготворю вас более самого Бога; белая лилия, цветок моего сердца, как могли вы забыть, вы – моя совесть! – что душа моя навек слилась с вашей и сердце мое пребывает здесь, даже когда сам я в Париже! Надо ли говорить вам, что я примчался сюда за семнадцать часов, что с каждым оборотом колес экипажа во мне поднимался целый вихрь мыслей и желаний, превратившийся в бурю, как только я вас увидел?..

– Говорите, говорите! Я уверена в себе, я могу слушать вас, не совершая греха. Господь не хочет, чтобы я умерла: он посылает мне вас так же, как оживляет своим дыханием каждое творение, как проливает живительный дождь на иссохшую почву. Говорите, говорите! Вы любите меня свято?

– Свято.

– Навек?

– Навек.

– Как Святую Деву Марию, скрытую под светлым покровом, с белым венцом на челе?

– Как Деву Марию, которую можно видеть.

– Как сестру?

– Как страстно любимую сестру.

– Как мать?

– Как втайне желанную мать.

– Рыцарской любовью, без всякой надежды?

– Рыцарской любовью, но с надеждой.

– Как в ту пору, когда вам было только двадцать лет и вы носили тот смешной синий парадный костюм?

– Нет, еще больше! Я люблю вас, как любил тогда, и еще как…

Она посмотрела на меня с глубокой тревогой.

– Как вас любила ваша тетушка.

– Теперь я счастлива: вы развеяли мои страхи, – сказала она, присоединяясь к своей семье, удивленной нашим секретным разговором. – Но будьте здесь ребенком – ведь вы и вправду еще дитя. Если вы обязаны быть мужчиной подле короля, то знайте, сударь, тут вы должны оставаться ребенком. Тогда вас будут любить. Я всегда устою перед мужской силой, но в чем могу я отказать ребенку? Ни в чем: он не может просить ничего такого, чего бы я не могла ему позволить. Ну вот, секреты кончены, – сказала она, лукаво посмотрев на графа, словно в ней снова ожила юная наивная девушка. – Теперь я вас покину, мне надо переодеться.