Лимонный стол

Помню мой разговор с Н. о Бетховене. По мнению Н., когда колеса времени сделают следующий оборот, лучшие симфонии Моцарта все так же будут тут, тогда как симфонии Бетховена останутся валяться на обочине позади. Типично для наших расхождений. Я не питаю таких чувств к Н., как к Бузони и Стенхаммару.

Мне сообщили, что мистер Стравинский невысокого мнения о моей технике. Я считаю это величайшим комплиментом из всех, какие я получал за свою жизнь! Мистер Стравинский принадлежит к тем композиторам, которые мечутся между Бахом и новейшими модернистскими модами. Но технике в музыке не учатся в школах с черными досками и мольбертами. Вот тут мистер И.С, бесспорно, первый ученик в классе. Но если сравнивать мои симфонии с его мертворожденными претенциозными поделками…

Французский критик, тщась облить презрением мою Третью симфонию, процитировал Гуно: «Только Бог творит в до мажоре». Вот именно. Как-то Малер и я обсуждали сочинение музыки. По его мнению, симфония должна быть подобна вселенной и включать в себя все. Я ответил, что суть симфонии — форма; строгость стиля и глубокая логика — вот что создает внутреннюю связь между темами.

Когда музыка — литература, это плохая литература. Музыка начинается там, где иссякают слова. Что возникает, когда иссякает музыка? Безмолвие. Все другие виды искусства устремлены к обретению свойств музыки. К чему устремлена музыка? К безмолвию. Если так, то я добился успеха. Теперь я не менее знаменит моим долгим безмолвием, чем прежде моей музыкой.

Конечно, я все еще могу сочинять пустячки. Интермеццо на день рождения новой жене кузена С, чья педализация вовсе не так безупречна, как она воображает. Я могу откликнуться на призыв государства, на прошения десятка деревень, у которых есть флаг, чтобы вывешивать. Но это только притворство. Мой путь почти завершен. Даже мои враги, не терпящие моей музыки, признают, что в ней есть логика. Логика музыки со временем приводит к безмолвию.

А. обладает силой характера, которой не достает мне. Не напрасно она дочь генерала. Другие видят меня знаменитостью с супругой и пятью дочерями. Петух на заборе. Они говорят, что А. принесла себя в жертву на алтаре моей жизни. Однако я ведь принес свою жизнь в жертву на алтаре моего искусства. Я очень хороший композитор, но как человек… хм-м-м, это совсем другое дело. Тем не менее я любил ее, и мы знавали некоторое счастье. Когда я познакомился с ней, для меня она была йозеффсонской русалкой со своим рыцарем среди фиалок. Хуже стало только потом. Дали о себе знать демоны. Моя сестра в психиатрической больнице. Алкоголь. Невроз. Меланхолия.

Подбодрись! Смерть уже за углом.

Отто Андерссон составил мое генеалогическое древо до того подробно, что я просто заболеваю.

Некоторые считают меня тираном, потому что моим пяти дочерям всегда запрещалось петь дома или играть на каких-либо музыкальных инструментах. Никаких веселых повизгиваний непослушной скрипки, ни взволнованной флейты, которой не хватает воздуха. Как! Никакой музыки в собственном доме великого композитора! Но А. понимает. Она понимает, что музыка должна приходить из безмолвия. Приходить из него и в него возвращаться.

Сама А. тоже оперирует безмолвием. Меня — Бог свидетель — можно за многое упрекнуть. Я никогда не представлялся мужем, каких хвалят с церковных кафедр. После Готенберга она написала мне письмо, которое будет со мной, пока не наступит rigor mortis[66]. Но в обычные дни она удерживается от упреков. И в отличие от всех прочих не спрашивает, когда будет закончена моя Восьмая. Она просто хлопочет вокруг меня. По ночам я сочиняю. Нет, по ночам я сижу за своим письменным столом с бутылкой виски и пытаюсь работать. Потом я просыпаюсь — голова на партитуре, рука сжимает воздух. А. забрала виски, пока я спал. Мы об этом не говорим.

Алкоголь, который я однажды отвергнул, теперь мой самый верный товарищ. И самый понимающий.

Я ухожу один пообедать в одиночестве и поразмыслить о смертности. Или я иду в «Кэмп», «Сосьете чусет», «Кёниг» обсудить эту тему с другими. Странность того, что Человек lebt nur einmal[67]

. В «Кэмпе» я присоединяюсь к сидящим за лимонным столом. За ним разрешено — и даже обязательно — говорить о смерти. А. не одобряет.

У китайцев лимон — символ смерти. Стихи Анны Марии Ленгрен[68] — «Погребенный с лимоном в руке». Вот именно. А. пытается запретить это, ссылаясь на морбидность. Но кому разрешена морбидность, как не трупу?

Сегодня я слышал журавлей, но не видел их. Тучи висели слишком низко. Но пока я стоял на этом холме, сверху до меня донеслись их полногласные трубные клики, которые они издают, летя на юг навстречу лету. Невидимые, они были даже еще более прекрасными, еще более таинственными. Они заново учат меня звучаниям. Их музыка, моя музыка, музыка… Вот что это. Стоишь на холме и за тучами слышишь звуки, которые пронзают сердце. Музыка — даже моя музыка — всегда устремляется на юг невидимо.

Теперь, когда друзья меня покидают, я уже больше не могу решить, из-за чего — моего ли успеха, моего ли провала. Такова старость.