Линии судьбы, или Сундучок Милашевича

Ибо не только ею был угадан малыш; с особым чувством на него смотрели в тот день еще одни глаза, воспаленные, до сырого мяса растравленные немецкими газами. Рябой маляр и художник в английских обмотках узнавал восхищенно черты, что впервые увидел когда-то на картинке и повторял потом столько раз; они как будто не изменились за все годы, неподвластные времени, они были живым осуществлением, надеждой, возможностью — для него тоже, для него тоже. Быть может, это он, Иона, отогнал от плота прежних корыстных владельцев и дал шест сироте в левинсоновской стеганой курточке, а тот, опасаясь последствий, старался потом держаться поближе к неожиданному заступнику, чуть сжимался, когда большая рука гладила его по макушке, принимал в ладошку подарок — липкую карамель, розовый сладкий сок окрашивал губы, и без того яркие, как на картинке; может, в ту первую ночь он и переночевал где-нибудь у Босого, в слободском доме или каком-нибудь временном месте, на постеленной шинели, пока солдат крушил прикладом бутылки на складах Сотникова и матерился, рукой прикрывая лицо от огня... Трудно видеть то, чего не видал Милашевич; нам никогда не узнать, в какой час и как — на обывательской ли телеге? подсаженный ли верхом? полсотни верст по тряской лесной дороге уезжал мальчуган из Столбенца в Нечайск вместе с обретенным покровителем и заступником, человеком новой власти и силы, который теперь окончательно убедился, что прежние люди безнадежны, обречены, отрава прежней жизни въелась в них неистребимо, их не переделаешь, с ними не учредишь ничего похожего на мечту, как будто привидевшуюся однажды — прошлое можно лишь отменить, расчистив место для новой жизни; ее уже сейчас надо было выделить, оградить от окружающей заразы; в Нечайск, на новое место, Иона ехал учредить ковчег для достойных.

3

Близок, близок этот час! Бездна вод обступит нас. Снарядим же в новый век Жизни будущей ковчег.Но зачем нечистой твари Сохраняться в нем опять по паре И своей отравы яд

Впрыскивать в невинных чад?Надо прочистить мир огнем, Чтоб не осталось заразы в нем. Каждый шов в нем прокалить, Чтоб не выжил паразит. Порчи нам не одолеть, Тело тянет нас к земле, Мы уже обречены, Станем прахом у стены.Но ковчег наш по волнам

Вознесется к небесам,И над маковками горДетской песни вспыхнет хор.Вот среди других юнцовВижу чудное лицо:Лоб, как нежный лепесток, Кудрей светлый завиток. Запах детства сладок нюху,Голос детства сладок уху.Юным пребываешь ты,

Не переходя черты.Здесь, в ковчеге, средь сиротТвой начнется к солнцу взлет.Славлю я твою судьбу,Мысль, укрытую во лбу,Бугорок между лопаток —Крыльев будущих зачаток.

4

Это были, несомненно, его стихи, стихи Ионы Свербеева, они соединялись с напечатанными, как части единой поэмы, которую каждый поэт пишет, наверное, всю жизнь — с этими, например, где он бестрепетно соглашался удобрить собой почву грядущего, только сперва хотел расчистить и устроить место для нового младенчества:

Нам — с землею перегнить. Вам — под солнце воспарить.

И даже с тем рукописным обрывком, что Лизавину показался строфой романса:

Надо прежнее забыть, Больше некого любить, Больше некого искать, Лишь друг друга приласкать.