Линия фронта

Как хотелось ему произнести это слово совсем иначе, чтоб в звуках оно обрело первозданный смысл, поразило бы Светлану вершиной или простором, обозримым с той вершины.

— Здравствуйте, — ответила Светлана.

— Вы узнали меня? — спросил он, дивясь собственному голосу: глухому и непослушному.

— Да. Вы помогли мне вчера нести тяжелый чемодан. В нем книги по астрономии, которые заказал дедушка.

— Ваш дедушка любит смотреть на звезды.

— А вы?

— Я — нет, — признался он. И тут же подумал: нужно было сказать «да» и предложить посмотреть на звезды вместе.

Но Светлана улыбнулась?

— Я тоже не люблю.

— А что вы любите?

— Танцевать шейк.

— Тогда станцуем сегодня вечером. — Нет, нет, Николай Иванович не произнес этой фразы, потому что не умел танцевать шейк.

И они разошлись, так и не договорившись о встрече.

Два дня он не видел ее. И на третий день нашел какой-то предлог и явился к старому директору домой, но там узнал, что к Светлане приехали однокурсники. И она ушла вместе с ними в горы на целую неделю.

Он учился в заочной аспирантуре, и в связи с этим у него были дела в Краснодаре. Дела заняли больше двадцати дней, и когда он вернулся домой, то думал, что Светлана уже уехала к себе в Москву. Но вечером в клубе, где показывали польский фильм «Как быть любимой?», их места оказались рядом.

— Здравствуйте, — радостно и просто сказала Света. — Я думала, что вы не вернетесь никогда.

Страдала Барбара Крафтувна, метался Збигнев Цыбульский… Мелькали кадры, крупные и средние. Вообще, кадров было много для одного фильма. А может, это просто показалось Николаю Ивановичу.

Когда вышли из клуба, все думал: «Надо бы поцеловать… Поцеловать… Вот дойдем до трансформаторной будки, и я поцелую. Там тень, там Светлана не увидит моего покрасневшего лица, не заметит смущения…»

У трансформаторной будки действительно лежала тень, но не такая густая, чтобы нельзя было различить голый череп на железной дверце и угрожающую надпись под ним: «Не трогать! Смертельно!»

— Нет, — покачала головой Света, упершись ладонями в его грудь. — Только не здесь. Уж лучше на кладбище.

Кладбище было за речкой. А над кладбищем, точно белье на проволоке, колыхался висячий мост, один вид которого вызывал у Николая Ивановича головокружение даже при ясном солнечном свете.

Он не уловил юмора в словах девушки, потому что от рождения был глух к смешному, а при мысли о висячем мосте у него вообще пропало желание целовать Светлану.

Совершенно неожиданно для себя он сказал:

— Грек Диоген Лаэртский в своем обширном произведении «Десять книг о жизни, учении и изречении…»…

Светлана не слушала его:

— Ой, смотрите!

Из зарослей шибляка, небрежно припорошенных луной, вышла на дорогу легкая белая лошадь и вместе с ней белый жеребенок, на ногах тонких, будто соломинки. С завидным достоинством процокали они по каменке в сторону сельсовета. И скрылись, повернув в левый переулок.

— Так что же сказал ваш грек, который сидел в бочке? — с улыбкой вспомнила Света; лицо ее было красивым и гордым, как на портретах в Эрмитаже. Николай Иванович подумал про свою далеко не актерскую внешность, подумал о прозвище Буратино, которое злило его в школе, а в педвузе приводило в уныние, нехотя пояснил:

— В бочке сидел не Диоген Лаэртский, и Диоген-Киник…

— Значит, было два Диогена? — мило удивилась Светлана.

— Два, — грустно подтвердил он.

— Кто бы мог подумать, — вежливо заметила она. И добавила без всякой связи: — А мне пора домой.

Скрипнула калитка, вздрогнула ветка челизника, колыхнув воздух, точно воду. Света крикнула с крыльца:

— Будете в Москве, приходите в гости!

Николай понял, что она уезжает и что они не встретятся больше никогда.

Как и сейчас, полная луна висела тогда над самой вершиной горы, а внизу хорошо высвечивались заросли самшита, гордого «железного дерева», чьи маленькие, с тыквенную семечку, листья казались густым роем веселых светляков.

По улице шел мальчишка. Громко, пожалуй, было слышно на все село и за окраинами, пел:

Вдруг, как в сказке, скрипнула дверь.Все мне ясно стало теперь.Сколько лет я спорил с судьбойРади этой встречи с тобой.

Николай Иванович узнал своего ученика, который выступал на всех школьных вечерах и которого уже возили петь в Краснодар, сказал строго:

— Хасапетов, ты почему кричишь?

— Я не кричу, Николай Иванович. Я пою, — остановился мальчишка, вытянув руки но швам.

— Люди спят.

— Нет. — Мальчишка завертел головой. — Сегодня хоккей транслируют из Чехословакии.

— Все равно нельзя петь так громко.

— Тише не получается.

— У тебя на все готов ответ… А между тем в двенадцать лет мы пели другие песни.

— Какие?

— Ну допустим… «День родной…» Нет… «Край родной, навек любимый… То березка, то рябина…»

— И я эту песню пою. На вечерах.

— Сейчас тоже вечер, — нравоучительно напомнил Николай Иванович.

— Но не школьный, — резонно заметил мальчишка.

— Это не имеет значения… Иди лучше учи урок. А то завтра спрошу, запоешь у доски.