Линия фронта

Кухаркин сегодня был в плаще-болонье, а не в белом костюме, как в тот вечер. Когда он вошел в кафе, Николай Иванович не узнал его. Кухаркин же, наоборот, сразу увидел Николая Ивановича с маленькой ложечкой в руке, поднятой над чашкой кофе. Рука и ложка висели в воздухе, словно были невесомы. И Кухаркин подумал, что учитель истории в мыслях своих сейчас далеко-далеко и от этого кофе, и от этого берега. И время перед ним совсем другое… Кухаркин позавидовал вот такой способности отключаться. И почему-то решил, что это очень хорошо для нервной системы. Надо бы попросить учителя, пусть поделится опытом. На прорабской работе поберечь нервы было бы не грех.

— Здравствуйте, — сказал Кухаркин.

Николай Иванович вздрогнул, уронил ложку. Она плюхнулась в кофе. И коричневые брызги легли на блюдце, на холодный пластик стола. Смутившись окончательно, Николай Иванович едва не опрокинул стул, когда вставал из-за стола.

— Здравствуйте, товарищ Кухаркин.

— Петр Игнатьевич меня зовут, — добродушно сказал Кухаркин и снял плащ.

— Вы на меня не сердитесь, Петр Игнатьевич. — Николай Иванович жестом пригласил его к столу. И когда оба сели, спросил: — Чашку кофе?

— Найдем что-нибудь и покрепче, — прищурился Кухаркин, вглядываясь в стойку бара. — У вас сегодня нет больше уроков?

— Нет. Но я… Как бы вам сказать…

— Ничего не говорите. Не обижайте старика. — Кухаркину было весело наблюдать за смущением учителя. Тогда, поздним вечером в кабинете директора школы, учитель выглядел этаким петушком, готовым броситься в драку. А сегодня — в глазах тоска, чуть ли не растерянность.

В баре крепче кофе был только портвейн. Нет, еще и коньяк. Но коньяк Кухаркин не пил принципиально, в знак протеста против высокой цены. Разливая вино в стаканы, Кухаркин поморщился:

— Вот, Николай Иванович, у нас под видом борьбы с алкоголизмом поступает в продажу самая различная спиртоводочная бурда. А попробуй возмутись, скажут: алкоголик. А ведь если с государственной колокольни на этот вопрос взглянуть, суровая картина получается. Напитками этими, от которых эмаль с зубов слезает, отравляется прежде всего мужское население страны в возрасте, который, в случае военных действий, подлежит мобилизации… Все-таки до войны совсем другие спиртные напитки были.

— До войны, говорят, мороженое было хорошее, — вставил Николай Иванович.

— Мороженое? — удивился Кухаркин. — Может быть…

— Круглое. И с вафлями.

— Да, да, — вспомнил Кухаркин. — На вафлях имена были написаны разные: Валя, Таня, Ира, Вова…

«Назовет «Света» или не назовет?» — думал Николай Иванович.

Кухаркин имени Света не назвал.

В кафе, хлопнув дверью, вошли молодой парень и девушка. Веселые, гордые своей красотой, акселерацией, уверенностью. Они купили сигарет. И ушли — опять громко хлопнув дверью. Николай Иванович подумал, что розовый свитер все-таки облегает грудь девушки слишком вызывающе, но может, теперь такая мода.

Кухаркин, казалось, не замечал ничего. Он выпил. И молча, без всякого выражения в глазах, смотрел на кирпично-красную этикетку бутылки. Потом он сказал:

— Вам нужны доказательства?

— Убедительные, — неожиданно твердо произнес Николай Иванович. И тоски и растерянности больше не было в его глазах, будто слизал их ветер, ворвавшийся в дверь, когда ее открывал парень.

Кухаркин повертел пустой стакан, вглядываясь в дно, словно ожидая увидеть рисунок. Сказал равнодушно:

— У меня нет таких доказательств.

— Интересно получается. — Николай Иванович нахмурился, побелел лицом, от чего нос его заострился, выглядел длиннее обычного. — О Ловикове рассказывал мне отец. Они были фронтовыми друзьями. Я шесть лет по крохам собирал материал о боевых подвигах Володи Ловикова. Педсовет подготовил ходатайство о присвоении его имени нашей школе.

— Я разговаривал с директором, — начал недовольно оправдываться Кухаркин. — Я ничего, не против.

— Петр Игнатьевич, в ваши годы пора знать: чтобы сделать человеку хорошее, нужно ой-ой сколько приложить усилий, а чтобы опорочить, достаточно одного поганого слова.

— Это вы сгущаете, — поморщился Кухаркин, наливая вино в стакан. — Прошли те времена…

— Вчера директор решил задержать ходатайство педсовета. Захар Матвеевич добрый и умный человек, но даже он мне сказал: «Николай Иванович, есть сомнения, и мы должны их проверить». Получается абсурд: для того, чтобы сделать доброе, я должен проверять ваши бездоказательные сомнения. Не вы их обязаны доказывать, а я обязан проверять.

— Ловикова видели в плену, в одном из лагерей в Восточной Пруссии.

— Кто видел?

— Человек по фамилии Мотивин. Шофер автобазы в городе Горьком.

— Вы знаете его адрес?

— Да. Горький, улица Вокзальная, семь, квартира три.

— Прочтите это. — Николай Иванович вынул из бумажника сложенное вчетверо письмо, развернул и положил перед Кухаркиным.