Линия красоты

— Я тебе говорю! — отвечал Ронни.

Ник этому не удивлялся: должно быть, девушке нелегко примириться с профессией Ронни. Самому ему сейчас хотелось перегнуться на сиденье, обнажить член Ронни (должно быть, красивый и длинный) и подарить ему утешение, которое ведомо лишь мужчинам — прямо здесь, в машине, под сенью кружевных ветвей. Но Ронни уже протягивал ему руку, прощаясь.

Ник вышел из машины и отправился домой — отсюда до дома Федденов было всего ярдов двести. На улице его снова охватила тревога: казалось, люди, спешащие домой с работы, косятся на него насмешливо или неодобрительно, как будто знают, что за крохотный сверток, что за роковую ошибку, что за преступление сжимает он в кармане, готовый при малейшей опасности выбросить его в канализацию. Лишь взбежав на крыльцо и оглядевшись, он вздохнул с облегчением, и на смену страху пришло пьянящее возбуждение: его не поймали! Никто ничего не видел, никто ничего не знает — все совершенно безопасно. А впереди его ждет неисчерпаемое наслаждение. Он пробежал через холл, взбежал по лестнице, прыгая через две ступеньки. Из кабинета уже доносился гул голосов — прибыли первые гости. Все выше, выше, под знакомый скрип чердачных ступенек — в жаркую и душную комнату, где ждут его птичьи трели за окном и отражается в зеркале кровать. Он закрыл дверь, запер ее на задвижку, и пять счастливых минут менял рубашку, застегивал запонки, повязывал галстук и натягивал брюки от костюма — и вместе с тем высыпал, разровнял, втянул в себя, спрятал остаток в ящик письменного стола, развернул и убрал банкноту, протер стол пальцем, поднес палец к ноздрям и вдохнул все, что там оставалось. Потом надел пиджак, зашнуровал ботинки и двинулся вниз, готовый к светской беседе с сэром Морисом Типпером.

Ник сидел в конце ряда, словно капельдинер. Пианистка Нина Глазерова, маленькая, с длинной рыжей косой, стояла и смотрела куда-то в пространство, не в комнату, полную людей, а на темное дубовое дерево порога — быть может, туда, где обитали Шопен, Бетховен и Шуберт, над которыми она должна сейчас свершить справедливый суд. Собственную историю, рассказываемую Джеральдом — отец-диссидент, тюрьма, бегство из страны, — она слушала бесстрастно, как нечто постороннее, к ней не относящееся; быть может, понимала, что в устах Джеральда «диссидент» — далеко не комплимент и что разговоры о творческой свободе и о призвании артиста большинство гостей воспринимает как изящную шутку. Они смеялись, эти неизвестные ей люди, которых ей следовало очаровать, — а она смотрела сквозь них спокойно и отрешенно. Начали хлопать; сам Ник ободрительно кивнул. Мгновение выждав, пианистка двинулась к инструменту. Толпа расступалась перед ней. Коротко, резко поклонившись, она села за рояль и сразу начала играть — с тех самых мощных, мотоциклетных вступительных аккордов Второго скерцо Шопена.

В комнате было человек пятьдесят — пестрое собрание родных, коллег и друзей. Нина Глазерова была пока что неизвестной величиной: Джеральд видел в ней фигуру не только артистическую, но и политическую, однако пока остерегался возлагать на нее особые надежды. Рядом с Ником сидел тонкогубый человек из правительства: он читал какие-то документы, и музыка застала его врасплох — он сжал губы еще плотнее и недовольно заерзал на стуле, шурша бумагами. Еще один или двое вежливо щелкнули замками портфелей и выпрямились на стульях. Музыка гремела и ревела, сотрясая рояль, мощным эхом отражаясь от стен, и на некоторых лицах Ник заметил намек на осуждение, словно в глубине души они полагали, что неприлично устраивать в помещении такой шум.