Линия красоты

— Это уж точно, ты, мать твою, не представляешь, о чем говоришь! — Он вскочил, но взял себя в руки, сел и продолжал с усмешкой: — Да как ты смеешь равнять себя со мной? Мои дела — со своей грязью? Кто ты вообще такой, твою мать? Какого х… ты здесь делаешь?

Лицо его побагровело и исказилось, словно смятое судорогой. Дрожа от соприкосновения с безумием, Ник произнес заготовленную с самого начала фразу:

— Что ж, думаю, вы не станете особенно огорчаться, если узнаете, что я сегодня же покидаю ваш дом.

И в тот же миг Джеральд, притворившись, что его не слышал, гневно произнес:

— Вон! Вон из моего дома, сегодня же!

18

Герцогиня настояла на том, чтобы Джеральд и Рэйчел приехали на свадьбу. Джеральд счел нужным позвонить и сделать попытку отказаться:

— В самом деле, Шерон, — говорил он громко и оживленно, — я никогда себе не прощу, если мое появление испортит вам этот счастливый день…

Но прежде, чем она успела, по своему обыкновению, безапелляционно потребовать, чтобы он не молол чепуху, торопливо проговорил:

— Ну, хорошо, хорошо! Я просто подумал, что должен спросить, — таким тоном, что стало ясно: он и не собирался отказываться, просто выполнял необходимый, хоть и не слишком приятный, социальный ритуал. Джеральд не верил, что его присутствие может кому-то что-то испортить.

В пятницу утром они отбыли в Йоркшир.

Для Уани были пошиты новые костюмы — утренний и вечерний; необыкновенной элегантности, с узкими брюками и широкими лацканами, маскирующими истощение, похожие на праздничные наряды маленького принца, которые мальчик наденет всего раз — а затем навсегда из них вырастет. Они лежали на кровати с балдахином в форме переплетенных линий красоты, и издали казалось, что на постели покоятся бок о бок два человека, еще более исхудалые, чем сам Уани. Рядом, на полу, стояли две пары новеньких ботинок и домашние шлепанцы. Ник, помогавший Уани собираться, заглянув по привычке в коробку для запонок, обнаружил там телесно-розовый бумажный сверток в дюйм длиной. Ник достал его и спрятал — в эти дни он отрекся от прежнего кодекса чести.

Уани лежал на диване перед включенным видеомагнитофоном: он спал, закрыв глаза и приоткрыв странно искривленный рот. Как всегда, секунда или две понадобились Нику, чтобы загнать в подсознание ужас и оставить на виду только сострадание. Уже дважды сегодня он подходил к Уани, присматривался и прислушивался — не для того, чтобы полюбоваться, как бывало, а чтобы понять, жив ли он. Он со вздохом присел рядом, ощущая странную нежность к себе: уход за больным помогает осознать собственную слабость и смертность. Может быть, подумалось ему, нечто подобное испытывают родители с младенцем на руках. Он не говорил Уани, что сегодня прошел очередной ВИЧ-тест: страшная процедура — тем более страшная, что об этом нельзя рассказывать. Уголком глаза он видел, как на экране разворачивается оргия — ни лиц, ни тел, одни лишь органы и отверстия, розовые, пурпурные, пульсирующие, совокупляющиеся в абстрактном и бессмысленном танце. Ник, нахмурившись, повернулся к экрану и пригляделся. Это было то, что уже получило имя «классики» — в память о временах, когда в порнопалитру не добавлялся безжизненный блеск резины. Уани ненавидел порно с презервативами, хотя бы в этом он был эстетом. Из динамиков приглушенно доносились возгласы в двоичном коде: «Да… о да, о да… да… о… да, да… о да…»

— Машина уже приехала? — спросил, приподнявшись на кровати, Уани. Вид у него был испуганный, словно он надеялся, что в последний момент что-то переменится и поездку отменят.

Шофер отца должен был отвезти его на бордовом лимузине в Харрогит. С ними ехал медбрат, темноволосый и синеглазый шотландец по имени Рой, к которому Ник уже чувствовал легкую и приятную ревность.

— Рой сейчас придет, — ответил Ник и добавил, чтобы ободрить Уани: — Знаешь, он очень ничего.

Уани медленно сел и спустил ноги с дивана.

— Был бы ничего, если не говорил все, что думает.

— А что он такое говорит?

— Хамит.

— Что ж, медперсоналу иногда приходится проявлять твердость.

Уани надул губы:

— Даже тем, кому я плачу по тысяче фунтов в минуту?

— Я-то думал, тебе нравятся грубые мужчины, — проговорил Ник и сам услышал в своем голосе натужную игривость, словно в разговоре с больным ребенком. Он помог Уани встать. — Во всяком случае, четыре часа в «Роллсройсе» наверняка его успокоят.

— Он просто хам, — упрямо повторил Уани. — И социалист к тому же. — И лицо его на миг озарилось странной призрачной усмешкой.