Линия красоты

— Он очень милый, правда? — продолжал Ник. — Но мне с ним пришлось намучиться — звонил три раза… А потом он, разумеется, опоздал на полчаса!

— Он тебе нравится, потому что черномазый, — сказал Уани. — Скажи честно, ты его хочешь?

— Да нет, не особенно, — ответил Ник почти искренне; он сам понимал, что его влечение к Ронни было лишь плодом первого криминального опыта, странной смеси напряжения и облегчения. И, чтобы расставить все точки над i, добавил: — Мне не нравится, когда ты так говоришь. Хотелось бы думать, что ты все-таки не такой, как твой отец!

Уани ненадолго задумался.

— А о чем папа с тобой говорил? — поинтересовался он.

Ник вздохнул и прошелся по комнате, поймав взглядом собственное отражение в зеркале. Как часто он представлял, что Уани приходит сюда — тайком, как вор, или открыто, как друг и любовник!

— Тоже сказал, что хочет переехать в этот район, — ответил он. — Надо бы свести его с Джаспером.

— Этот Джаспер — аппетитная штучка, — каким-то странным голосом проговорил Уани.

— Да? Знаешь, все то же самое говорят, — ответил Ник.

— Ха-ха. — Уани склонил голову, оценивая свою работу. — А что он еще сказал?

— Твой старик? Да опять меня допрашивал о тебе и о нашем фильме. Он, разумеется, не представляет, что происходит, но, кажется, понял, что ключ к разгадке — у меня. Я, как мог, постарался его убедить, что никакой загадки нет и не было.

— Может быть, загадка для него — ты, — предположил Уани. — Он никак не может понять, что ты за человек.

Может, и так, подумал Ник, и его охватила досада. Он хотел открыться, хотел всему миру рассказать о Уани и о себе; кровь вдруг бросилась ему в горло, и, стоя у Уани за спиной, он сжал его плечи. Весь вечер Ник мечтал к нему прикоснуться, и теперь прикосновение вышло судорожным, почти жестоким. Уани сосредоточенно выравнивал своей золотой карточкой дорожку на лице Генри Джеймса — не прославленного Мастера с лысиной, а Генри Джеймса двадцатилетнего, красивого, быстроглазого, с забавным хохолком на темноволосой голове.

— Мне все это надоело, — приглушенно сказал Ник, сжимая плечи Уани. — Я так больше не могу. Хватит скрываться! Давай расскажем. Мне нужно хоть кому-нибудь рассказать!

— Скажешь одному — узнают все, — возразил Уани. — Это все равно что напечатать в «Телеграф».

— Да, я знаю, ты человек известный, но…

— Тебе не кажется, что, если о нас узнают, нас перестанут приглашать на такие вот вечеринки?

— Хм… а почему, собственно?

— Думаешь, Долли Кимболтон будет с тобой любезничать, если узнает, что ты «девочка»?

— Она знает… что за ерунду ты городишь!

— Думаешь, это ерунда?

— В любом случае любезничание, как ты выражаешься, с Долли Кимболтон не составляет смысла моей жизни. Я никогда не прикидывался натуралом — этим, мой милый, занимаешься только ты. Но на дворе восемьдесят шестой год. Многое изменилось.

— Да. На дворе восемьдесят шестой, и педики мрут от СПИДа. Как ты думаешь, отца и мать Антуана это не обеспокоит?

— Но не в этом же дело, правда?

Уани покачал головой.

— Отчасти и в этом, — ответил он. — Ты же знаешь, мне нужно быть очень осторожным. Знаешь, в каком я положении… Вот! — Он поднял руки, словно что-то удерживая на весу. — Вот тебе линия красоты!

И взглянул в зеркало, сперва на Ника, потом на себя.

— По-моему, нам и так неплохо, — заключил он, и в голосе его вдруг послышалась просьба, тронувшая Ника. И все же это был не тот ответ, о котором он мечтал.

Что-то странное происходит, когда люди смотрятся в зеркало вдвоем. Как всегда, ты задаешь зеркалу некий вопрос, и оно отвечает — но на сей раз отвечает не только тебе и за тебя: в темном пространстве стекла комната кажется глубже, воздух — насыщенным иронией и сентиментальными ассоциациями. По крайней мере, так казалось Нику. И сейчас зеркальный проем почудился ему дверью в прошлое, в тот оксфордский день, когда в аудиторию впервые вошел новый студент, поступивший посреди семестра — иностранец по имени Антуан Уради; и преподаватель дал ему перевод из короля Альфреда, и Уради перевел очень недурно. Поначалу Ник, тосковавший от одиночества среди безалаберных и грубых мальчишек-школяров, мечтал подружиться с этим новым одиночкой — но почти сразу понял, что это невозможно. С Уани нельзя дружить — им можно только восхищаться издали, как принцем, любуясь его прекрасным профилем и чуть выступающим под ширинкой пенисом. Ник, безнадежный одиночка, вечно прячущийся за книгами и кружками пива, эстет и поэт, «тот самый парень, что любит Брукнера» и страшится самого себя, все четыре оксфордских года говорил Уани лишь «Привет» и «Пока». И сейчас, словно в те первые дни, его охватил страх, что его возлюбленный вдруг растворится и исчезнет в зеркальной полумгле.

— Ты когда-нибудь спал с Мартиной? — спросил он. Этот вопрос болью отозвался в сердце, и лицо Ника затвердело от ревности.

Уани оглянулся в поисках бумажника.

— Что за странный вопрос!

— Ты и сам странный человек, милый.

Но сам Ник с ужасом почувствовал, что слишком отрывист и груб — и, протянув руку, запустил пальцы в густые кудри Уани.