Лирика

О, если бы прервало злую пору

Блаженство от заката до рассвета,

Одна лишь ночь – пока не встанет солнце!

Я вместе с милой проводил бы солнце,

Никто бы нас не видел – только звезды,

И наша ночь не знала бы рассвета,

И, ласк моих чуждаясь, лавром в чаще

Не стала бы любимая, как в пору,

Когда спустился Аполлон на землю.

Но лягу в землю, где темно, как в чаще,

И днем, не в пору, загорятся звезды

Скорей, чем моего рассвета солнце.

XXIII

Зари моей безоблачную пору

Весну еще зеленой, робкой страсти,

Которая жестоко разрослась,

Воспомню в облегченье скорбной части

И, в незабвенных днях найдя опору,

Когда я жил, Амура сторонясь,

Поведаю о том, как, разъярясь,

Он поступил и что со мною стало.

Наука мне – наука для других!

О горестях моих

Перо – и не одно! – кричать устало,

И нет строкам безрадостным числа,

И редкий дол не помнит пеней звуки

Как не поверить, что несчастлив я?

И если память не тверда моя,

Забывчивость вполне прощают муки

И мысль, что все другие прогнала

И памяти приносит столько зла,

Всецело завладев душой моею,

А я лишь оболочкою владею.

Немало лет пришло другим на смену

С тех пор, как бог любви меня впервые

Подверг осаде: я на зрелый путь

Уже ступил, и думы ледяные

Воздвигли адамантовую стену,

Чтоб ею сердце навсегда замкнуть.

Еще слеза де обжигала грудь,

Был крепок сон, и видеть было странно

Мне в людях то, чего я сам лишен.

Но нет судьбе препон:

День – вечером, а жизнь концом венчанна.

Амур не мог себе простить того,

Что сталь стрелы лишь платье повредила,

Мне самому не причиня вреда,

И даму взял в союзницы тогда,

Перед могуществом которой сила,

И хитрости не стоят ничего.

Они взялись вдвоем за одного

И превратили в лавр меня зеленый,

Для коего не страшен ветр студеный.

Какое ощутил я беспокойство,

Почувствовав, что принял облик новый,

Что в листья волосы обращены,

Которым прочил я венок лавровый,

И ноги.-потеряв былые свойства,

Душе, творящей плоть, подчинены,

В два корня превратились близ волны

Величественней, чем волна Пенея,

И руки – в ветки Лавра, – замер дух!

А белоснежный пух,

Которым я покрылся, не умея

Сдержать надежды дерзновенный взлет!

Увы! сразила молния надежду,

И я, не зная, как беде помочь,

Один, роняя слезы, день и ночь

Искал ее на берегу и между

Пустынных берегов – во мраке вод.

И с той поры уста из года в год

О жертве сокрушалися безвинной,

И седина – от песни лебединой.

Так я бродил вдоль берегов любимых

И вместо речи песня раздавалась,

И новый голос милости просил:

Столь нежно петь еще не удавалось

Мне о моих страданьях нестерпимых,

Но милости я так и не вкусил.

Какую муку я в душе носил!

Однако больше, чем сказал доныне,

Сказать я должен, пусть не хватит слов,

О той, чей нрав суров,

О бесконечно милой мне врагине.

Она, в полон берущая сердца,

Мне грудь отверзнув, сердцем овладела

И молвила: "Ни слова про любовь!"

Со временем ее я встретил вновь,

Одну, в другом обличье, – и несмело

Поведал ей всю правду до конца.

И выражение ее лица

Мне было осужденьем за признанье,

И я поник, застыв, как изваянье.

Но столько гнева было в милом взоре,

Что, и одетый в камень, трепетал я,

Внимая: "Может быть, меня с другой

Ты спутал?" "Захоти она, – шептал я,

И я забуду, что такое горе.

Пошли мне слезы вновь, владыка мой!"

Не понимаю как, но, чуть живой,

Способность я обрел передвигаться,

Виня себя за памятный урок.

Однако краток срок,

Чтоб за желанием перу угнаться,

И из того, что в память внесено,

Я только часть не обойду вниманьем.

Такого не желаю никому:

Смерть подступила к сердцу моему,

И я не мог бороться с ней молчаньем,

Обресть в молчанье силы мудренб;

Но было говорить запрещено,

И я кричал – кричали песен строки:

"Я ваш, и, значит, вы к себе жестоки!"

Хотел я верить, что она оттает,

Найдет, что я достоин снисхожденья,

А если так, таиться смысла нет,

Однако гнев порой бежит смиренья,

Порой в смиренье силу обретает,

И я, на все мольбы мои в ответ,

Оставлен был во тьме, утратив свет.

Нигде, нигде не видя, как ни тщился,

Ее следов, – где их во тьме найти!

Как тот, кто спит в пути,

Однажды я ничком в траву свалился.

Упрямо попрекая беглый луч,

Я перестал мешать слезам печали

И предоставил им свободный бег.

С такою быстротой не тает снег

Весной, с какою силы убывали.

Я, не найдя просвета среди туч,

Под сенью бука превратился в ключ,

Подобное бывает, как известно,

И потому сомненье неуместно.

Кто создал эту душу совершенной,

Коль скоро не Творец всего живого,

С которого она пример берет,

Всегда прощенье даровать готова

Тому, кто к ней с мольбой идет смиренной

И все свои оЩибки признает.

Когда она мольбы повторной ждет,

Она и в этом подражает Богу,

Чтоб кающихся больше устрашить:

Ведь клятва не грешить

Не закрывает грешную дорогу.

И госпожа, на милость гнев сменя,

До взгляда снизошла – и оценила,

Что скорбь моя моей вине равна;

И слезы осушила мне она,

И, осмелев, я вновь взмолился было,

И взор ее, несчастного казня,

Сейчас же в камень превратил меня.

Лишь голос мой, оставшийся на воле,

Мадонну звал и Смерть, исполнен боли.

Печальный голос (как забыть такое!),

Я, изнывая от любовной жажды,

В пустынных гротах плакал много дней,

И грех слезами искупил однажды

И существо свое обрел земное,

Как видно, чтоб страдать еще сильней.