Лиса в курятнике

Он помнил многое, и то, как вгрызались в него кирки обреченных, и как раздирали заклятья, как уродовали, ровняли, пробивали один коридор за другим. Пойдешь налево — выйдешь к сокровищнице, снизу аккурат, но потолок и сама она защищена плотным коконом сторожевых заклятий. Пойдешь направо — окажешься на берегу реки, и там, в неприметном грязном домишке, сыщутся и одежда попроще, и документы, и деньги.

На всякий случай.

Пойдешь прямо…

Лучше не идти, ибо и те, кто примерял шапку Мономахову, были людьми не самых чистых душ. В полукруглой зале с оплывшим, будто оплавленным неведомою силой потолком огонек почти погас. Но Лешек поднес его к факелу, и тот вспыхнул, а следом и другие, из вечных.

Сила загудела, отзываясь.

Здесь еще висело эхо самых первых заклятий, усмиривших и землю, и людей. Здесь некогда, из крови и камня, создавалась Мономахова шапка, а после крепилась, причем не единожды. И черный пол навсегда пропитался кровью.

Лешек стоял на границе обережного круга, чувствуя себя еще более неловко, чем наверху. Нелепый костюм раздражал, а сила, позвавшая в подземелья, шептала, уговаривала.

Он ведь имеет право.

И ступить.

И воззвать к ней… и даже приказать. Всего-то и надо, что пожелать, и сила исполнит желание… Он хочет изменить мир? Изменит. Главное, не бояться… главное…

Не будет больных.

И бедных.

Несчастных…

Живых? Выходит, что так. Силе верить нельзя, и Лешек отступает. А ведь тот, кто разбудил ее, всерьез полагал, что сумеет справиться?

Лешек отступил. И головой тряхнул, будто избавляясь от паутины наваждения.

— Он убивал их здесь, — от звука голоса темнота волновалась. Лешек покрутил головой, прищурился — факелы подсвечивали гладкую каменную площадку, но стены пещеры оставались в тени. — И души заключал в круг.

Они были рядом, смятенные, несчастные.

Разве Лешек не желает помочь им? Выпустить на волю.

— И тела…

Тела нашлись в боковом коридорчике, одном из многих, которые появлялись здесь сами собой, чтобы после так же тихо исчезнуть. Место сие, переполненное силой, было исключительно нестабильно даже в лучшие времена. Ныне же сила пришла в движение, и Лешек старался не думать, чем это обернется.

Дворец просядет?

Или весь город уйдет в болота?

О городе он побеспокоится позже. А пока Лешек осмотрел тела. Холодные. Пустые. Но не тронутые разложением. Нагие девицы не вызывали в нем иных чувств, кроме, пожалуй, некоторой брезгливости.

— Надо будет Митьке показать… их задушили, верно? Верно.

Разговаривать с собою глупо, а вот молчать страшно, хотя и Лешек не желал признаваться в том.

На шеях некоторых виднелись синие полосы.

Но руки были чисты.

И не похоже, чтобы девицы сопротивлялись. Сами сюда шли? Почему? Впрочем, если ему, кем бы он ни был, удалось заморочить казаков, обвешанных амулетами, что уж говорить про девчонок. Внушил, вот и пошли… одежда лежала здесь же, в уголочке, сложенная, к слову, преаккуратнейше.

Лешек вздохнул.

Вот уж не было беды…

Лизавете вручили грамоту, подписанную собственноручно ее императорским величеством. К грамоте прилагалось золоченое перо в коробочке и ежедневник вида весьма солидного.

Вручили не только ей.

И наверное, все это для иных людей было обыкновенно, а вот у Лизаветы сердце из груди выпрыгивало. И так ей было…

Радостно?

Горделиво? Будто и вправду сделала она что-то да важное. И радость эту не способно было омрачить чужое горе. Да и, если разобраться, какое Лизавете дело до других…

С благодарностью освободить от дальнейшего участия в конкурсе…

Наградить листом…

И признать заслуги перед короной, однако…

Эти слова ничего не значили… И вот рыженькая девица оседает на руки маменьке, а ее подружка стискивает кулачки, топает ножкой, будто грозится кому-то. Лицо ее меняет гримаса, и оно становится столь невообразимо уродливо, что Лизавета не удерживается, делает снимок.

Кто-то рыдает на радость толпе.

Кто-то…

— Мне сказали, что нас переселят. — Таровицкая оказалась рядом. — Надеюсь, ты не будешь возражать, если мы и дальше станем держаться вместе? Ты хотя бы адекватна.

Это, пожалуй, можно было счесть за похвалу.

— Да и не позволишь Аглае меня подушкой удавить… — и вроде улыбается, только улыбка этакая печальная.

— Думаешь, ей подушка понадобится? — уточнила Лизавета. — Она ж целительница, пальчиком ткнет, и наутро сердце остановится…

— Почему наутро? — поинтересовалась Одовецкая, коробочку с пером к груди прижимая.

— Чтоб подозрений не возникло.

Она фыркнула и, призадумавшись, сказала:

— Лучше уж заставить сосудик в голове лопнуть. Можно сделать так, что стеночка истончится… правда, тут со временем не угадаешь, но зато любой другой целитель скажет, что смерть эта обыкновенна.

Таровицкая закатила очи:

— И с кем я жить собираюсь?

— А ты не живи, — предложила Аглая.

— Другие еще хуже… слышала? Бульчарова подружке стекла битого в туфли подсыпала, потому что у той колени круглее.

— Веский повод…

— Вот ей и отставку дали, хотя по конкурсу она с проектом неплохо справилась. Как по мне, лучше уж сосуд, чем стекло в туфлях.

Лизавета покачала головой: до чего невозможные люди. Разве ж можно со смертью шутки шутить?