Лиса в курятнике

то, что я сделал, я не хочу извиняться, и думаю, что со мной не все в порядке, но поймите, друзья, поймите и вы меня. Я хотел быть старостой… это моя мечта с тяжелого детства — быть старостой, немного, хоть пару месяцев, полгода, ну, скажем, годик, чувствовать, что я что-то из себя представляю, а теперь вы, наверно, меня презираете, но я на вас не сержусь, потому что я знаю, что вы — удачливые и сильные — никогда не поймете положение бедного человека, дефективного, у которого счастья нет и не было, над которым все смеются… все пинают… потому что он… слабый… и маленький…

— Ну ладно… ладно… — пробормотал Элипаз, вытирая влажные глаза, — все будет хорошо, Офер, вот увидишь…

— Спасибо, товарищи, большое спасибо, — ответил разволновавшийся портной, — вы все, правда, все мои друзья, я ведь не хотел никому причинить вреда, я не нарочно, когда все открылось, я почувствовал жуткие угрызения совести, поверьте, что мне от этого больно, больше чем вам… я не хотел, чтобы это несчастье случилось, бедный кот, я заплачу, сколько он стоит…

— Да ладно, — простонал Элипаз, — у нас еще полно котов.

Но тут встал Цемах Гурвиц, сытый по горло охватившими всех переживаниями о печальной участи несчастного бедняжки. Цемах подтащил беднягу к двери и дал ему пинка под зад так, что Офер вылетел наружу.

— Это где же такое видано? — вскипел сапожник. — Ну допустим, человек борется со своим главным противником, но не

Господи, чай уже был у меня во рту, через секунду я бы его выпил, если б Хасидов не обнаружил яд…

— Действительно, повезло, — заметил цирюльник, задумчиво глядя вдаль.

* * *

Когда Дольникер почувствовал приближающийся запах жареного гуся, он уже знал, что речь пойдет о серьезных вещах. Цирюльник вошел с подносом и поставил его перед политиком без всяких предварительных условий, что подтверждало определенное душевное сближение, происшедшее в последнее время между двумя мужчинами.

— Приятного аппетита, товарищи! — пожелал Хасидов и добавил: — Я не знаю, помнит ли господин инженер, но незадолго до того, как вы начали гостить у нас, вы обещали научить меня произносить речи…

Политик проглотил огромный кусок гусиной ноги, не прибегая к помощи столовых приборов. В своем специфическом положении он понял, что они в принципе не так уж необходимы. Дольникер уже получил определенное удовольствие от сладкого вина, которое в последние дни хорошенько распробовал, и открыл притягательную силу алкоголя.

— Не нужно учиться выступать, товарищи, — отвечал политик с набитым ртом, — вы уже говорите достаточно удовлетворительно, учитывая отсутствие у вас как у любителя опыта в этом деле.

— Может, я уже действительно могу вести переговоры с простыми крестьянами, но я имею в виду такие речи в течение нескольких часов, чтобы люди поняли, что это кто-то из города, даже если они не очень понимают, о чем я говорю. Я хочу говорить, как господин инженер.

— Ой-ой-ой, друг Залман, — засмеялся Дольникер, — это не такая наука, какой можно выучиться в два счета. Для этого нужны не только способности, но и большой опыт, товарищи. В шесть лет, в этом нежном возрасте, будучи сущим ангелочком, я уже выступал перед учителем по случаю окончания учебного года в хедере — до тех пор, пока в сумерки не пришли родители, испугавшись, как бы чего не случилось с их чадом. И с тех пор, представьте себе, друг Залман, с тех пор уже пятьдесят один год я непрерывно выступаю с речами и читаю лекции, обогащая свой словарный запас. Кстати, по какому поводу вы хотите выступать, товарищи?

— На собрании перед крестьянами.

Амиц Дольникер сел и почувствовал знакомое головокружение, смятение чувств, разливавшееся по всему телу как наркотик. Беды, в изобилии павшие на его голову в последние недели, а также воздействие вина способствовали тому, что он совершенно забыл, что вот уже целую неделю ни разу не выступал, не произносил ничего заслуживающего внимания. Но сейчас, вследствие обращения цирюльника, все внутренние плотины прорвались с оглушающим треском. Политик встал с кровати с обглоданной гусиной ногой в руке, как с дирижерской палочкой, и начал большую праздничную речь перед испуганным Хасидовым, отступившим чуть назад:

— Жители деревни Эйн Камоним! Мужчины и женщины, молодые и старые, старожилы и новые репатрианты! Извините, если отниму у вас несколько минут, но после того, как я услышал определения касательно вопроса по решительному отказу, мне бы хотелось поднять перед вами, господа, в те считанные минуты, что есть в моем распоряжении, несмотря на разделяющую нас разницу во мнениях, эту животрепещущую тему и очистить ее от всяческих оговорок, ничего не утаивая и ничего не добавляя, касательно аспектов, имеющих отношение к нашему вопросу, придерживаясь правильного пути и отдавая себе отчет в трудностях на этом пути, тщательно вникая в нужды общества ради единственной цели…