Лишний рот

— Ну вот, садись, мальчик, выпей чаю с молоком и с ситным… Подкрепись хорошенько, а потом пойдем панихидку отслужить по твоей матери. Завтра ее хоронить будем. Надо, чтобы честь-честью все было, как у людей… Да ты садись, не смущайся, никто тебя у нас не обидит. Митинька, ты старший, возьми его под свою защиту, тебе его поручаю, — и, говоря это, отец Паисий усадил Васю, подставил ему только что налитый Лукерьей Демьяновной стакан горячего чаю и, взяв из сухарницы большой ломоть ситного, положил его перед мальчиком.

Дети, повскакивавшие было с мест при появлении гостя, снова расселись вокруг стола.

— Что же он, жить будет с нами, папаша? — осведомился басом четырнадцатилетний Митинька, давно уже считавший себя взрослым, самостоятельным человеком.

— Да. Авось в тягость не будет. Мальчик славный и почтительный. Все его знают в слободе. Деться ему некуда. Нас не объест пока что, а там — посмотрим.

— Вот нужда была такую обузу на плечи себе взваливать, — забормотала себе под нос Лукерья Демьяновна, — своих у нас ртов мало, что ли, забот да хлопот и без него найдется. Уж больно вы милостливы, братец. — И маленькие глазки старой девицы окинули Васю недружелюбным взглядом.

Отец Паисий с укором взглянул на свояченицу.

— Полноте, сестрица, — заговорил он миролюбиво, — полноте бога гневить, все мы, слава тебе, господи, сыты, одеты и обуты, а где восемь-девять душ ублаготворены, там ублаготворится и десятая. Не объест наших птенцов чужой птенец, пришлый. Ведь сирота он круглый: ни отца, ни матери, пожалеть его надо.

— И-и, всех-то сирот не пережалеешь, братец! — фыркнула свояченица. — Вот поглядите-ка лучше, у Любы платье-то все в заплатах, девчонки в школе смеются, а у Кири сапоги давно каши просят.

— У меня, папаша, действительно сапоги того… проголодались, — с шаловливыми искорками в бойких глазах заявил Киря.

— Ну-ну, хорошо, и платье Любаше и сапоги Кире будут… Все будет, дайте срок справиться, — как-то виновато, застенчиво произнес отец Паисий. И снова обратился к своему соседу Васе: — Ну-ну, мальчик, пей чай. Горе-то горем, а и подкрепиться следует. Силы-то молодые, хрупкие, их пожалеть надо.

— Другие-то священники, — забубнила снова своим неприятным шипящим голосом Лукерья Демьяновна, — в дом несут, а вы, братец, норовите блюсти чужой интерес больше собственного. Вон скольким помогаете: венчаете, да хороните, да крестите даром… А что толку, уважения вам от того больше разве? А сейчас-то лишний рот в семью навязали, подумаешь тоже — доходно как! Провизия-то нынче — ни приступись, дорого как! Намедни мясо на базаре на две копейки на фунт вздорожало, а вы…

— Довольно, довольно, уши вянут слушать, что вы говорите, сестрица. Пойдем к покойнице, Василий! — решительно заявил отец Паисий мальчику, который через силу проглотил кусок ситного и запил его чаем.

Мальчик, испуганный и встревоженный только что слышанным разговором, стремительно вскочил с места и, не поднимая глаз, бросился следом за отцом Паисием к двери.

— Поблагодарить за чай не мешало бы, — прошипела ему вслед Лукерья Демьяновна, — вот деревенщина-то, простого приличия не знает, — добавила она, рассерженная вконец на Васю за то, что тот, не расслышав ее замечания, не вернулся назад.

— Не всякое лыко в строку, тетенька, — делая серьезное лицо, вступился Митинька, методически прихлебывая чай из стакана. — До того ли ему? Слышали сами, мать у него умерла…

— Это не мешает, однако, вежливым быть, — не унималась Лукерья Демьяновна, и вдруг, заметя вертевшегося у самовара Лешу, неожиданно обрушилась на него.

— Ты чего здесь толчешься? А? Обвариться хочешь? Вот постой ты у меня! — И увесистый шлепок заключил эту короткую, но внушительную тираду.

— Оби-за-а-ют! — неистово завопил Леша, разражаясь пронзительным плачем.

— Ну, слава те, господи, давно рева не слышали, начинается! — морщась, как от боли, проронил Митинька.

— Утренний концерт — и то на безделье дело, а главное, даром, — вставил Киря.

— Хи-хи-хи! — закатилась пронзительным смехом Маня.

— Не надо обижать Лешу, — краснея до лба и волнуясь, заговорила Люба, быстро вскакивая со своего стула и направляясь к плачущему мальчику. — Покойная мамочка так жалела Лешу, так просила, умирая, не обижать его, — заключила она, взглянув с укором своими большими грустными глазами на тетку. Потом присела на корточки перед все еще безутешно плачущим малюткой и утешала его, гладя по головке своей худенькой, маленькой ручонкой.

Нюра и Шура, две белобрысенькие девочки, тоже подошли к младшему братишке и к Любе.

Лукерья Демьяновна при виде этой сцены нимало не смягчилась…

— Сейчас же перестать реветь у меня, Леша! — прикрикнула она на малютку. — А ты, Люба, не изволь глупостей говорить, никто не обижает это сокровище. Недотрога какой, подумаешь, слова не скажи, сейчас в рев…

— Хрупкая штучка, что и говорить! — вставил Киря.