Лисичка

Островский распахнул окно, надеясь заманить в комнату хотя бы легкий ветерок, и увидел, что в ворота усадьбы, расположенной напротив его дома, въехала ямская карета. Из-за жары верх экипажа был опущен, и молодой человек отметил, что пассажир, развалившийся на заднем сидении, скорее всего, был иностранец. Вся его сухощавая фигура, рыжеватые волосы, длинное, сильно загорелое лицо — говорили об этом.

Брезгливо подумав, что теперь понаедут богатеи-иностранцы, спешащие погреть руки на несчастье сгоревшей Москвы, Лаврентий отвернулся и пошел вглубь комнаты к своей кровати. Он чувствовал себя настолько измотанным вчерашней погоней, что прилег на кровать и заснул не раздеваясь. Поднялся он ночью, когда из открытого окна потянуло ночной прохладой, облегчено вздохнув, разделся и снова заснул. Проснулся молодой человек уже в полдень и велел кухарке хозяина, которая готовила и ему, принести что-нибудь поесть.

Женщина принесла ему щи, пирог с капустой и чай, но не успел Лаврентий пообедать, как к нему прискакал мальчик-конюх с почтовой станции на Санкт-Петербургском тракте с запиской от смотрителя. Тот писал, что дамы, похожие на тех, что ему нужны, проследовали сегодня утром в столицу. Но с ним был мужчина, иностранец, господин Браун, он заказывал лошадей и в подорожной книге расписывался сам.

— Опять пустая поездка, — с раздражением пробормотал Лаврентий. — Откуда мог взяться иностранец около графини Апраксиной и княжон Черкасских?

Решив, что он никуда сегодня он поедет, Лаврентий доел свой обед и снова лег на кровать. Легкий ветерок, подувший из окошка, принес долгожданную прохладу, потом солнце исчезло и за окном, наконец, начали собираться тучи, обещающие долгожданный дождь. Но вместо дождя на Москву обрушилась гроза. Гром гремел так сильно, что, казалось, вылетят стекла в частом переплете маленького окошка в спальне Островского, и он порадовался, что никуда не поехал.

За окном бушевал ливень, потоки воды текли по булыжной мостовой вниз к Маросейке, а в комнате Лаврентия было особенно уютно. Молодой человек позвал кухарку, велев подать ужин. Под гречневую кашу с потрохами он выпил пару рюмок хорошей анисовой водки из запасов хозяина и повеселел. Островский даже начал склоняться к мысли, что не нужно ждать конца месяца, а следует начать искать невесту уже завтра. Решив завтра поговорить с Параскевой, бойкой бабенкой, знавшей всех в округе, он вспомнил лукавую улыбку и бойкие черные глаза молодой кухарки своего хозяина, улыбнулся и заснул под шум дождя.

Утро снова было жарким, но после ночной грозы дышалось гораздо легче. Лаврентий с удовольствием стоял под струей свежего ветерка у окна, ожидая, пока Параскева накроет на стол в глубине маленькой столовой.

— Готово, барин, приятно вам покушать, — возвестил за его плечом веселый голос.

Лаврентий обернулся и увидел, что черные глаза молодой женщины скромно опущены, но тесемка на тонкой вышитой рубахе развязана, а ворот распахнут, обнажая белую шею и пухлую грудь кухарки.

— Вот как, — обрадовался Лаврентий, — да ты, никак, меня приглашаешь?

Неутоленный голод по женскому телу послал мучительный позыв в его пах, и плоть сразу восстала. Больше он рассуждать не мог, а, подойдя к молодой женщине, засунул руку под соблазнительно распахнутый ворот и начал мять тяжелую, налитую, как большой теплый шар, грудь. Женщина стояла молча, всё так же не поднимая глаз на красивого постояльца, но когда он, обнажив оба пухлых белых полушария, начал крутить ее соски, она издала тихий блаженный стон.

— Нравится? — прошептал Лаврентий, — покусывая ее за мочку уха.

Островский видел, что дыхание Параскевы участилось, а на лбу, шее и плечах появились капельки пота. Она возбуждалась все сильнее, тогда он схватил подол ее сарафана и высоко поднял его, опустив на голову женщины. Широкие бедра крестьянки с пухлыми ягодицами, круглый белый живот с треугольником густых волос раньше не понравились бы ему, но теперь, когда он так давно не имел женщины, показались ему необыкновенно аппетитными.

— Дрянная баба, — объявил он, — сейчас я тебя научу, как к постояльцам приставать. Он со всего размаху ударил женщину по белому заду. На одной из ягодиц отпечатался розовый след его руки, и кровь в жилах Лаврентия забурлила. Размахнувшись еще раз, он ударил женщину по другой ягодице, а потом, сдвинув к краю стола посуду, надавил ей на спину и прижал тело к скатерти. Сарафан все еще закрывал голову и плечи женщины, а обнаженные ягодицы со следами его ударов белели прямо перед глазами Островского. Параскева пошевелилась и раздвинула ноги, предлагая ему себя.