Лист, Шуман и Берлиоз в России

Ему шлют лавры и цветы…Его возносят, прославляют…В чаду восторга, красотыСердца к ногам его бросают…Вокруг него почет, привет

И льстивый говор искушенья.При нем наш хладный, чинный светРастаял, понял увлеченье.Меж дилетантов только яСмирна, безмолвна, недвижима:

Нет выражений у меняДля бездны чувств невыразимой!Без слов, без гласа, без похвалЯ слушаю, благоговею…. . . .

Слеза дрожит в моих глазах, —Слеза дороже роз мгновенных!В ней больше правды, чем в речах,В рукоплесканьях исступленных!Уедет он… чрез день, другой

О нем забудет город шумный…Но песнь его слилась с душойМноготревожной, многодумной!

Один из наших музыкальных писателей, Юрий Арнольд, рассказывал впоследствии Лине Раманн (биографше Листа, поместившей этот факт в своей книге), как он возвращался из тогдашних концертов Листа совершенно потрясенный, особливо после «Erlkönig'a»: «Веемое существо, — говорил он, — пришло в полное изнеможение от этого оркана, невиданного, невообразимого. Воротясь домой, я быстро сдернул шубу с плеч, бросился на диван и долго-долго заливался горькими и сладчайшими слезами…»

«Знаешь ли, — писал мне тогда же Серов, — Карелли (наш учитель музыки в Училище правоведения, старик-скрипач старинного покроя) в моем понятии стал теперь гораздо выше, нежели прежде, оттого именно, что на другой день после того, как Лист играл у принца Ольденбургского, он мне просто и ясно сказал, что ставит Листа über alle Clavierspieler. И это чрезвычайно много для старика, который слушал Фильда и вырос в плесени ложного классицизма…»

Очень немногие из тогдашних русских слыхали, прежде того, Листа за границей и потому не могли знать, что Лист приехал к нам в самую лучшую, самую высокую свою пору, в минуту самого громадного развития своего исполнительского таланта. Но между этими немногими был один, знавший игру Листа уже и прежде, а теперь оказавшийся способным заметить всю разницу между прежним и новым Листом. Это был московский профессор Шевырев, всегда много (и не всегда уже слишком нелепо) писавший об искусствах. Теперь, в «Москвитянине» своего друга, товарища и сотрудника Погодина, он писал: