Лисы мастерских

– Это был не чай, – орал поборник справедливости. Он трясся и тыкал под нос президиуму платье своей жены. – Чай так не пахнет. – Декан, секретарь парторганизации и проректор с интересом принюхивались.

– Но с чего вы взяли, что это именно моя моча, – пытался защититься студент Михалевич.

– Это просто доказать с помощью эксперимента! – заходился в крике доцент.

– И как вы планируете провести этот эксперимент? – уже с настоящим интересом спрашивал Михалевич. – Уж не прикажете ли мне прямо здесь вашу жену…

– Молчи, щенок, не дорос еще до моей жены!

– Ага, точно, еще лет полста потерпи, – подбадривающе крикнули из зала.

– Пусть потерпевшая пояснит, как она отличила мочу от чая, – вполне серьезно предложил секретарь парторганизации и не понял, почему зал ответил ему хохотом.

– Опомнитесь, господа, для того ли возводились эти святые стены, чтобы открыто глумиться над юностью, – шелестел из забытой кладовой заплутавший в академических нишах голос Василия Демут-Малиновского.

– Для того, именно для того и возводили, я из первых строителей, я знаю, – дребезжа стеклом, спорил с ним призрак Александра Кокоринова.

Михалевича исключили из комсомола и автоматически выгнали из института за аморальное поведение. Но доцент Дротченко на этом не остановился. Он жаждал превратить дело в политическое. Ссылаясь на то, что окропление мочой произошло Седьмого ноября, он заявил, что глумились в лице его жены над революцией и ее завоеваниями. Такой поворот не понравился ректору, потому что грозил ему креслом. Дело свернули, но на Буттера легла печать если не соучастника, то молчаливого соглашателя.

Провинциальному мальчику и так было тяжело в элитной среде мажоров. А тут тяжесть многократно усилилась за счет комплексов по поводу профессии и обвинений в диссидентстве. По беспомощному взгляду и опасливым движениям он стал похож на человека, идущего по тонкому льду.

Неуверенностью парня сразу же воспользовался его педагог по рисунку Верёвкин. Учитель был из семьи потомственных пролетариев. Как любого человека, занимающего не свое место, его отличали предельная строгость и грязное хамство. Он без остатка отдавал себя любимому делу – с утра до вечера оскорблял учеников. Делал это не по злобе, а потому, что сам был так воспитан.

Напрасно Буттер объяснял, что во время инцидента его не было в комнате, приводил свидетелей и клялся, напрасно садился в первый ряд на собраниях, бросался в глаза на демонстрациях. За ним закрепилась характеристика диссидента. Обидная и несправедливая для парня, который даже шнурки на ботинках стремился завязывать как на плакатах.

Если бы не было этого повода, то мастер Верёвкин нашел бы другой. Это был явный откровенный садист, который ловил кайф от того, что доводит людей до сумасшествия, суицида и на худой конец просто отчисления. Прикрываясь служением высокому искусству, он понижал самооценку собеседника до уровня выгребной ямы.

Группа состояла из семи человек. Между собой они не общались и видимости дружбы не создавали. Обучение – постоянное рисование: череда постановок, натурщиков, пленэров. Если на первых курсах в дополнение к мастерской для разнообразия были и лекции по разным предметам. То третий, четвертый и пятый курсы – только мастерская. Здесь для каждого у мастера находилось доброе слово.

Невысокий крепыш с красными грубыми руками спившегося сантехника не ходил, не вышагивал, а рыскал между мольбертами. Так голодная крыса рыскает по знакомому надоевшему подвалу, надеясь на то, что в нем появился кусок, в который можно вцепиться зубами. По его тусклым оловянным глазам читалась главная тоска неудавшейся жизни: ему нельзя было носить с собой бамбуковую палку и бить ею учеников.

Если бы у Верёвкина было такое право, то в мастерской слышались бы постоянный свист, шлепки бамбука об искромсанные тела, крики боли и мольбы о пощаде. На холсты вместо краски летели бы брызги крови. Он был бы доволен и весел. А так приходилось вместо палки действовать словами. Эффект сильный, но не тот. Приходилось постоянно домысливать и щурить глаза, чтобы не маячили перед ними молодые лица без синяков и следов жестоких побоев.

Он готов был платить студентам, чтобы они вечерами травмировали друг друга. Студенты согласны были увечить себя сами. Но все тонуло в мутных потоках слов, которые ежедневно выплескивались из лоханей надутых злобой щек Верёвкина.

Постановки он предпочитал делать минорные. Раскрытый фанерный чемодан компоновался с поломанной виниловой пластинкой, старой газетой, половой тряпкой и пыльными флаконами из-под одеколона. Но требовал, чтобы их изображали с позитивной жизнеутверждающей силой. Это никому не удавалось. Тут же сыпались оценки:

– Кисть от карандаша отличить не можешь. От твоей мазни трава жухнет и листочки на деревьях сворачиваются. Ты целого не видишь. У тебя глаз не настроен. Это вообще не глаз художника. А глаз официанта в дешевой забегаловке. Туда и топай. Может, что заработаешь.