Литератор

Как вижу, вместо письма у меня получился какой-то «реферат», весьма абстрактный к тому же. Отправная точка у меня была вполне конкретной — мысль о Вас как о представителе «Нового Просвещения», весьма, на мой взгляд, необходимого и современного. Кстати, и «приключенческий» дух Ваших книг в него укладывается. Вспомните, что главный герой XVIII века — Робинзон Крузо. Как бы к просветителям ни относиться, «философию истории», понять которую сейчас важнее всего, первыми разработали они. А в таких Ваших вещах, как «Двойной портрет», историческая жизнь не просто зримо совпала с жизнью автора, но сверена с ней по одной минутной стрелке. Мне кажется, этот роман Вы должны как-то особенно выделять среди остальных. Хотя «с точки зрения вечности» — я с Вами согласен — самая совершенная Ваша вещь, наверное, «Перед зеркалом». Однако какая она еще будет, эта вечность? Впрочем, сегодня я как раз в эмпиреи и залетел. Бывает, что с большим увлечением думаешь о «Художник неизвестен», об «Исполнении желаний» или о таких двух Ваших «странных» последних книгах, как «Вечерний день» и «Письменный стол».

Искренне благодарен Вам за те неожиданности, которые для меня в них спрятаны. Выходит ли у Вас еще что-нибудь в этом году?

Надеюсь, что Вы, как всегда, за «письменным столом»?

Всего Вам доброго! Ваш Андрей Арьев.

К сожалению, он до сих пор недооценен как критик, но я убежден, что это вскоре произойдет, возможно, после того, как появится его первый сборник статей.

Вот что я ответил ему:

А. Ю. Арьеву

Дорогой Андрей!

Я получил Ваше умное и талантливое письмо и, откровенно говоря, затрудняюсь на него ответить. Ваше смелое сопоставление века Просвещения и века Мнимого просвещения поразительно и ведет к неожиданным выводам. Пропасть между словом и делом расширяется, и никогда еще она не была так отчетливо определена, как это сделали Вы. И Вы правы, думая, что я инстинктивно стремлюсь (и всегда стремился) к задаче Просвещения, и не моя вина, что из этого до сих пор ничего не выходит. Положение даже ухудшилось за последние шестьдесят лет. Но идол Просвещения всегда будет стоять перед глазами подлинных литераторов, потому что надо же кому-то все-таки поклоняться. Литература давно перестала быть для меня только личным делом. Инерция не имеет никакого значения. В 20-х годах был выбор между злом и добром как скрытыми идеалами сознания. Столкновение их стало не фабулой, а именно сюжетом того, что я всю жизнь пишу. Я не одинок, идол протягивает мне руку и даже не слишком настойчиво требует, чтобы я ему помогал. Литература заблудилась в море слов, направлений нет, но это не мешает ей, потому что, оказывается, задачи публицистики далеки от искусства. Я чувствую, что Ваше письмо, так же как и мое, нуждаются в разговоре. Не собираетесь ли Вы в Москву? Был бы сердечно рад с Вами повидаться. Все говорят о себе, никто не думает о литературе в целом. Это не может продолжаться более ста или двухсот лет, поэтому Вы правы, измеряя историю не десятилетиями, а столетиями. Для русской литературы эту возможность открыл Лихачев…

12.7.85

Я хочу привести еще одно письмо к А. Арьеву, чтобы показать, что между нами идет серьезный разговор, полезность которого для меня очевидна. Думаю, что она очевидна и для него.

Мне кажется, что Нина[179] уже передала Вам мое мнение о том, что Вы сильнее в Ваших суждениях о художественной прозе, чем о критических и историко-литературных исследованиях. Это видно даже и по Вашим письмам ко мне.

Вы правы, что нравственный климат эпохи определяется отношением людей к жертвам произвола. И правы, думая, что «Наука расставания» — роман не об этом. Сравнение этого романа с «Двойным портретом» неправомерно: «Двойной портрет» писался в совершенно другое время, вариант, напечатанный в Собрании сочинений 63–65 гг., значительно отличается от отдельного издания, которое было опубликовано после звонка в издательство из ЦК. Разумеется, я и думать не думал показать, что отец Тали невзначай, как Вы пишете, подпортил всем жизнь. Он написан пунктирно, и это правильный ракурс, потому что в сознании сражавшихся — а сражались все, и в тылу и на фронте, — я не мог и не должен был рассказывать о трагедии отца. Показывать его изнутри я не мог. Окидывая книгу одним взглядом, он даже по жанровым причинам не мог быть показан изнутри (допустим, что это было бы возможно). Кроме того, Вы и фактически неправы — в жизни Тали он и должен занимать то место, которое он занимает. И не надо думать, что неопубликованные куски романа проливают более яркий свет на эту фигуру. Единственное, с чем я согласен, это то, что религиозность отца надо было бы убрать, а взамен этого подчеркнуть, что, в сущности, Таля видит его впервые.

В заключение должен сказать, что я этим романом недоволен, — мне мешала автобиографичность. Если бы я писал не о себе, я бы с большей тщательностью выписал то, что с железной необходимостью должно составлять роман, а между тем о многих страницах этого сказать нельзя.