Литература для нервных

К могиле в конце новеллы приходит классная дама Оли, старая дева, «давно живущая какой-нибудь выдумкой, заменяющей ей действительную жизнь». «Слушая весенних птиц, сладко поющих и в холод, слушая звон ветра в фарфоровом венке, она думает иногда, что отдала бы полжизни, лишь бы не было перед ее глазами этого мертвого венка. Этот венок, этот бугор, дубовый крест! Возможно ли, что под ним та, чьи глаза так бессмертно сияют из этого выпуклого фарфорового медальона на кресте, и как совместить с этим чистым взглядом то ужасное, что соединено теперь с именем Оли Мещерской?» Ее физическая точка зрения – напротив дубового креста на скамейке, мировоззренческая – смерть окончательна и ужасна. Однако в какой-то момент классная дама вспоминает разговор о легком дыхании, что делает ее внутренне счастливой, ибо в душе она вместе с автором знает: «Теперь это легкое дыхание снова рассеялось в мире, в этом облачном небе, в этом холодном весеннем ветре». Так положение наблюдателя (здесь их два: автор и героиня) в пространстве позволяет сформулировать художественную идею Бунина о неуничтожимости жизни.

Мы увидели, как непроста точка зрения героя. Но и мировоззренческая точка зрения автора не остается одной и той же – и не в том смысле, что писатель изменяет своим взглядам. Он может принимать позицию своего героя, вмешиваться в его картину мира или предлагать читателю самому разобраться, что к чему. Например, кому в «Капитанской дочке» принадлежат слова: «Не приведи бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный»? Неужели Петру Гриневу, которому ко времени подавления Пугачевского бунта едва ли 19 лет? Конечно, в те времена взрослели быстрее, но все же и тогда возраст мужчины, как отмечал Лотман, начинался примерно с двадцати трех. Скорее тут звучит голос автора, который в романе (или повести, см. 

Жанр) здесь слышится впервые (второй раз – в самом конце, когда объясняется история записок Петра Андреевича Гринева, литературной маски).

Другой пример – образ Свидригайлова из «Преступления и наказания» Федора Михайловича Достоевского. Кто перед нами: злодей или жертва обстоятельств? Мы точно знаем только об одном отвратительном поступке героя – попытке совращения и изнасилования Авдотьи Романовны Раскольниковой. Обо всех остальных его злодеяниях мы узнаем при обстоятельствах, которые оставляют сомнения, – например, о них рассказывает Лужин. Вот как Свидригайлов объясняет гибель жены:

– Марфу-то Петровну вы тоже, говорят, уходили? – грубо перебил Раскольников.

– А вы и об этом слышали? Как, впрочем, не слыхать… Ну, насчет этого вашего вопроса, право, не знаю, как вам сказать, хотя моя собственная совесть в высшей степени спокойна на этот счет. То есть не подумайте, чтоб я опасался чего-нибудь там этакого: все это произведено было в совершенном порядке и в полной точности: медицинское следствие обнаружило апоплексию, происшедшую от купания сейчас после плотного обеда, с выпитою чуть не бутылкой вина, да и ничего другого и обнаружить оно не могло…

Достоевский не пожалел для этого образа негативных черт, намеренно сформировав у читателя отрицательную человеческую реакцию. Но самоубийца Свидригайлов перед смертью материально обеспечил детей Катерины Ивановны Мармеладовой… Где же какая-нибудь «диалектика души», где в тексте хоть какие-нибудь следы нравственного перерождения героя? Их нет. Но по совокупности обстоятельств наша

эстетическая реакция на этого странного героя будет другой, как минимум – неоднозначной.

3) Повествователь в эпосе и форма авторского присутствия в лирике

(не путать с лирическим героем!). В этом смысле мы говорим о Льве Толстом или Тургеневе как авторах «Войны и мира» и «Отцов и детей» – это простые примеры. Сложнее с автором в «Герое нашего времени» Лермонтова. Понятно, что все произведение написано им, но часть текста подана как путевые записки безымянного офицера, а другая – как «журнал» (дневник) главного героя, Печорина. Получается, что они – тоже «авторы», но на самом деле перед нами рассказчики, литературные маски, художественные образы, выведенные Лермонтовым. Сам же он появляется в романе единственный раз, в предисловии, где скорее в публицистическом, чем в художественном стиле излагает свое мнение о том явлении, которое обозначил в заглавии.