Литература как жизнь. Том II

«Переверзев собрал вокруг себя многочисленных сторонников, они выпустили сборник “Изучение литературы” (1929), который, вызвав ожесточённую полемику, повлёк за собой обвинения в вульгарном социологизме».

Справочник по русской литературе под ред. Виктора Терраса.

Среди сторонников Переверзева, кроме Поспелова, я знал, и очень хорошо знал, с детства, Ульриха Рихардовича Фохта. Оба, Поспелов и Фохт, занимали во времена моего студенчества видное положение, пользовались авторитетом крупных ученых и считались порядочными людьми. Почему же не попали под удар? Ведь громили «систему взглядов, вытекающую из догматического истолкования марксистского положения о классовой обусловленности идеологии и приводящую к упрощению и схематизации историко-литературного процесса»[96]

. Что же, громили и не догромили? А Переверзева за что взяли? Если за упрощение историко-литературного процесса, то ведь они всё вместе упрощали да ещё и схематизировали. Ульрих Рихардович рассказывал, как ему доставалось, но сильнее слов говорило выражение испуга, которое у него с тех пор так и застыло в глазах.

Ульриха Рихардовича Фохта попросили побеседовать с нами, аспирантами и молодыми сотрудниками ИМЛИ, я попадал под эту категорию. Беседа проходила после рабочего дня в директорском кабинете. К такой чести Ульрих Рихардович отнесся иронически, он между прочим заметил, что будь наша беседа устроена в менее официальной обстановке, и доктор Фохт сделал картинный жест над директорским столом, как бы предполагая стол накрытым скатертью-самобранкой, тогда бы он побеседовал! Побеседовал бы? Открыл бы нам непострадавший Фохт, что ни вульгарный социологизм, ни какой-либо ещё изм к ужасной судьбе лидера социологической школы отношения по существу не имели? Причины и следствия происходившего не открываются, а придумываются свидетелями в меру их причастности к происходившему. Скатерть-самобранка в лучшем случае могла бы вдохновить на очередную пристрастную версию происходившего. Истинная причина репрессий, обрушившихся на Переверзева, Губера, Гутнера, Любавского, Мирского, Романовича, Шпета (называю тех, чья судьба меня коснулась и заинтересовала), остается неизвестной и будет оставаться таковой до омертвения, подобно мумиям и камням пирамид, не раньше. Впрочем, и пирамиды остыли ещё не совсем – почившие тысячу лет назад фараоны по-прежнему вызывают полемику неакадемическую. Что же до упрощения и схематизации, то в моё время от каких бы то ни было «упрощённо-схематических» представлений избавились до полнейшей асистемности, вместо схематизации мы получили методологическую и терминологическую кашу. А я ради наведения терминологического порядка ударился в социологию самую вульгарную, но, к счастью, не попал в поле зрения Лифшица. Таково было наше положение: при попытке уточнить, обсудить и поспорить слышали мы от старших: «Не уточняйте, не обсуждайте и не спорьте, до добра не доведет!» Всё же уточняли, обсуждали, спорили, но всё

как бы вроде наших манёвров на занятиях по военному делу. Теперь вместо системы в суждениях – «базар житейской суеты».

«Стилистическое изучение романа началось очень давно».

М. М. Бахтин. Из предыстории романного слова (1940).

Рукопись, которую Вадим обнаружил у Бахтина в саранском сарае, включается едва ли не в каждую международную антологию по литературоведению. А у нас с Вадимом, начиная с той рукописи, образовался раскол – не раскол, а всё же расхождение.

Чтобы опубликовать найденный в сарае текст, Вадиму пришлось уговаривать Бахтина и чуть ли не вырывать у него из рук эту главу, не вошедшую в книгу о Достоевском. Глава – обзор развития повествовательных приемов, Бахтин в свое время исключил обзор из книги, иначе нельзя было бы книгу печатать. Запретили бы? Нет, рухнула бы концепция, вычитанная из немецких работ о морфологии романа и примененная к романам Достоевского[97].