Литература как жизнь. Том II

Оба писателя, русский и американец, Платонов и Хемингуэй, были из круга нашего чтения удалены одновременно, а затем одновременно возвращены. Как только у нас начался ренессанс Платонова и Хемингуэя, того и другого превознесла апологетика, принимавшая, как это часто бывает, их недостатки за достоинства. Тому и другому воздавалось сторицей за понесенный урон. Хемингуэй сделался у нас эталоном писателя. Тут же пошли разговоры даже о том, будто Хемингуэй у Платонова учился: то была высшая мера признания, если нашего писателя хвалил Папа Хем.

Есть ли зерно истины в этой образцовой литературной легенде? Зерно содержится во всякой легенде, трудно установить, что за зерно. У Платонова и Хемингуэя есть буквально совпадающие строки, и не случайные, не проходные, а так (с легкой руки Горбачева) называемые ключевые. Однако Платонов написал строки «хемингуэевские» раньше, чем Хемингуэй написал строки «платоновские». Влиянием сходства не объяснишь. Сходство между писателями, которые друг друга не читали, академик Виноградов объяснял «общими пунктами стилистической ориентации», влиянием одних и тех же предшественников. Предшественником и Хемингуэя, и Платонова, мне кажется, был Шервуд Андерсон.

«Вы что же, “Бедного белого” станете выдвигать?» – говорил мне Борис Леонтьевич Сучков, имея в виду роман Андерсона. Нет, «Бедного белого» Платонов читать не мог, роман классово-примиренческий у нас не перевели. Но перевели «Никчемную» – повесть на тот же сюжет: бредущие по жизни и неспособные осознать себя[33]. О неосознанности написал Горький, как бы спрашивая: с этими людьми вы собираетесь строить социализм? Но его сборник «По Руси» хотя и не запретили, всё же замалчивали.

Когда я в первый раз наткнулся у Платонова на «хемингуэев-ские» строки, то вскрикнул, причем в Институтской библиотеке. По случайному, однако знаменательному совпадению за столом рядом сидел сотрудник, который тоже начал заниматься Платоновым. «В чем дело?» – спрашивает. «Похоже», – отвечаю. «На кого?». Конечно, на Хемингуэя! В знак согласия сотрудник кивнул головой.

Мария Александровна назвала рассказ, поразивший Хемингуэя: «Третий сын». Где же мог рассказ прочесть читавший русских не по-русски? «В международном сборнике лучших рассказов года», – отвечала посвятившая свою жизнь Платонову.

У меня не нашлось душевных сил рассказать ей, как книгу за книгой я разбирал личную библиотеку Хемингуэя в доме его под Гаваной и видел эти ежегодники: рассказов её мужа, умиравшего в матрацной могиле (врезавшиеся мне в память слова Ямпольского), в них не появлялось, там были другие имена, кому положено.

«Обмерзший машинист ничего не делал, а только ругался на эту жизнь».

«Происхождение мастера».

Отверженный и опекаемый – в тягостно-двусмысленном положении находился Платонов. Так насквозь знавший обстановку в литературной среде считал Сучков, в то время партсекретарь Союза писателей. Платонову была отведена роль провокатора, при нём, полуотвергнутом, должны были развязываться языки. Говорил это Борис Леонтьевич моему отцу (при разговоре я присутствовал), говорил предположительно по тону, однако давал понять, что так оно и было: видел он Платонова не иначе, как окруженным спецсотруд-никами.

Платонов в годы войны попал в дезертиры: во время отлучки запил и не явился в часть. Рассказывал это Родионыч. Он как Главный редактор «Нового мира» спас Платонова от военного трибунала, однако непредумышленно поставил под удар, приняв решение опубликовать в журнале «Возвращение» («Семья Ивановых»). Рассказ был сочтён упадническим, Платонов подвергся проработке, а Родионыч снят. Ни в одной литературной летописи публикация хрестоматийного рассказа не поставлена в заслугу заместителю всех институтских директоров, и даже сам он не хвастался. Разбирая дома книжные залежи, наткнулся я в старом «Новом мире» на «Семью Иванова», главный редактор журнала – Щербина. Спросил у Родионыча об этом, а говорили мы с ним в разгар платоновского возрождения. В ту пору всякий прошедший по Тверскому бульвару мимо дома 25А старался урвать себе часть заслуги открытия забытого гениального писателя. А Родионыч, вместо того чтобы возгордиться, отозвался вяло, безучастно, сказал лишь, пришёптывая: «Да, напещатал…». И добавил: его самого убрали с поста главного редактора не из-за Платонова, а чтобы освободить место для Константина Симонова.