Литература как жизнь. Том II

Подтверждение или отсутствие сталинского запрета на шекспировскую постановку следовало бы поискать в бумагах Г. Ф. Александрова. К нему, Георгию Федоровичу, обратился с письмом Ливанов в то время, когда Александров служил Начальником Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б), то есть командовал культурой. Письмо осталось без ответа, даже неизвестно, было ли отправлено, но материалы о мхатовской постановке могут обнаружиться в архиве Агитпропа с визой или хотя бы пометами.

С дочерью Александрова мы учились на одном курсе. Где она сейчас, не знаю, но что я скажу, ей повредить не может: ничего, кроме хорошего, не помню. Скромная, выдержанная, наученная себя вести, девушка из интеллигентной семьи, из тех, кому «не положено знать о похождениях папаши».

Отец моей соученицы, философ-академик-партократ-советский сановник, биограф Сталина и лауреат Сталинской премии, вышедший победителем в схватке за философскую

власть конца 30-х годов, сам, по заведенному у нас порядку, когда пришёл его черед, попал в немилость. Выиграл схватку – взлетёл, пришёл его черед – полетел. Ушли его – сняли. Ради очередной перетряски кадров, которые у нас решали всё, в середине 40-х годов устроили дискуссию о книге Александрова «История западно-европейской философии». Ещё школьником эту книгу я читал (с пометами Деда Васи, который в то время писал свой труд о воспитании «нового человека»), читал и стенограмму обсуждения книги в журнале «Вопросы философии». Но ни из дедовых помет, ни из стенограммы обсуждения не смог уяснить, в чем порочность книги, не спорные положения, а такая порочная порочность, что с автора шкуру спустить не жалко и снять его, негодяя, с завидной должности[55].

Неблагоприятные для автора выводы научной дискуссии подтвердил и ещё усугубил скандал, разыгравшийся на моральной почве. Скандал произошел в стенах ИМЛИ, и до моего поколения сотрудников докатились предания о громкой истории: директор, заместитель директора вместе с заведующей отделом аспирантуры посещали тайный (теперь сказали бы эксклюзивный) дом свиданий, содержимый под покровительством блюстителя коммунистической философии и культуры. Того директора, как и зама, я не застал, но слышал институтского шофёра, а Вернадский в дневнике подчеркивает, что никто лучше академических шоферов не был так хорошо осведомлен о внутренних конфликтах в Академии Наук.

Шофёр, которого я слышал, недоумевал: директор, ему, может, чего и не хватало, нуждался во взаимности, а зачем было лезть туда же заму и заву, если у них любоув?

«В лес бы завёз, под куст свалил и порядок!» – говорил шофёр. А надо было институтским Ромео и Джульетте, видимо, по другому ведомству. Мы знали заведующую, она заботливо и душевно относилась к аспирантам, в том числе ко мне, хотя и заочнику. Брякнул я, выступая после поездки в Америку, что наши колхозы это те же индейские резервации, заваспиранту-рой подходит и говорит: «Дай мне слово, что больше нигде такого не скажешь». Слово было дано и никаких оргмер не последовало.

То же ведомство, снабжаемое сведениями изнутри, из гнезда порока, учинило облаву на le maison Александрова, как раз когда и книгу того же автора подвергли принципиальной критике. Били со всех сторон, наповал. Одно к одному, кругом и полностью порочен. Узнали, как в песне, «усю правду про яво». Как в подобных ситуациях обычно случается, правда была правдой, но явленой она становится лишь в том случае (это универсально), если того требует политическая конъюнктурa. Правду (всюду) держат про запас, на всякий пожарный случай – практика мировая: вдруг оказывается, что достойный уважения политик на самом-то деле – развратник, растратчик и ренегат, как будто раньше о том не знали[56]. Александров не был окончательно добит, однако оказался оттеснён, как положено, на обочину, освобождая служебное пространство для соперников.

Если в ту пору, когда философ-академик-партократ управлял культурой и по службе передавал во МХАТ реальный или сфабрикованный запрет на «Гамлета», то передавал со знанием дела. Отец моей соученицы должен был действовать с искусством и умом, какими Шекспир наделял своих интеллектуальных злодеев. Не тёмными и тупыми чинушами разыгрывалась интрига за кулисами постановки шекспировской трагедии. Типология совсем иная, утонченная, цвет советской интеллигенции: музыканты травили музыкантов, писатели – писателей, режиссеры – режиссеров, актеры – актеров, ученые – ученых, и все, в том числе злодеи, талантливы: ренессансный уровень и накал страстей.