Литературная классика в соблазне экранизаций. Столетие перевоплощений

Были, однако, и совсем резкие критические высказывания, в основном, в адрес Шерлока Холмса – Игоря Петренко. «Какой-то психопат-истерик с кривлянием и дебильными ужимками, рожами, позами, как-то нехорошо пародирующими если не эмоции и моторику олигофрена средней степени, то уж, что совсем гаденько (локоточек выше головы) – моторику страдающих дцп… Поведение главного героя с точки зрения рядового человека явно ненормально. Чем сценаристы это оправдывают? Не знаю. Может – гениальностью главного героя или его роковой любовью… совершенно чуждой рассказам Конан Дойла – роковой любовной линии Холмса с Ирэн Адлер (Лянка Грыу). Лишнее это, совершенно лишнее, чай не мыльную оперу снимали… В любом случае смотрится плохо, а главное – неубедительно… С культовыми советскими фильмами 1979–1986 годов режиссера Игоря Масленникова с Василием Ливановым, Виталием Соломиным, Риной Зеленой в главных ролях никакого сравнения, российская поделка – в подметки не годится»[87].

Основные претензии к новому «Шерлоку Холмсу», таким образом, укладываются в простую и понятную схему: сюжет крайне запутан, компиляции из литературных историй сбивают с толку, ибо зритель ориентируется все же на книжный оригинал или на экранизацию И. Масленникова, главные герои почти неузнаваемы, вернее, «не совсем такие, как надо». Значит, сценарные опыты с компиляцией (когда к началу одного известного рассказа пристраиваются середина другого, не менее известного, и концовка третьего), тенденциозная отсебятина, которая выглядит как исторический анахронизм (викторианская Англия 1890-х не страдала такими социальными болезнями, как Россия 1990-х), путаница и неясности, снижающие узнаваемость книжных сюжетов и знакомых образов, современным зрителем и критиком воспринимаются как серьезный недостаток, если не провал картины. Неузнаваемость сюжетных линий самого известного мирового детектива, торжество вольностей и дерзостей в его очередной экранизации, а главное, непохожесть культовых персонажей на самих себя – вредят самой идее киновоплощений классической литературы.

…И все же вполне можно представить себе тех читателей (да и критиков), которые с волнением будут наблюдать, как развивается вымышленный роман Шерлока Холмса с Ирэн Адлер. И не только наблюдать, но и умиляться, видя, как преображается сыщик, когда он смотрит на любимую. Они (читатели и критики) даже могут всплакнуть, увидев, как рыдает Холмс, когда «та» – «эта женщина» умирает у него на руках: его лицо в эти мгновения вдруг становится трагически прекрасным, а страдание стирает гримасы сумасшедшинки. Те же самые читатели наверняка будут восторгаться зрелищем счастливой семейной жизни доктора Уотсона и миссис Хадсон – и до возвращения Холмса в Лондон, когда все думали, что он погиб, и после его чудесного возвращения. Да и как можно не восхищаться Мартой Хадсон, которая однажды скажет своему нерешительному мужу: «Мы живем скучно. Я терпеть не могла Холмса, но теперь я возненавидела свою жизнь» – ведь именно эти слова прелестной хрупкой женщины подвигнут доктора к действию. Такие читатели, конечно же, ахнут, когда поймут, что серия, названная «Собака Баскервиля», не имеет никакого отношения к повести Конан Дойля, в которой изложена история сэра Генри Баскервиля и его рода: прибыв в дом на Бейкер-стрит 221b, королева Виктория (Светлана Крючкова) в знак благодарности за филигранное расследование, спасшее честь британской короны, дарит Шерлоку Холмсу своего любимого пса Баскервиля, названного в честь псаря Ее Величества. Быть может, придуманные компилятивные сюжеты и все другие условности рано или поздно заживут своей жизнью и станут свежим источником для следующих киновоплощений.

IV

Серьезно порассуждать о границах интерпретаций уместно и в связи с повестью Ф. М. Достоевского «Кроткая».

…Между октябрьским и декабрьским выпусками «Дневника» за 1876 год внезапно выпорхнул, в обход публицистических обязательств автора, поразительный мужской монолог, какого еще не знала русская литература. Писатель извинялся перед читателями и просил их снисхождения за то, что вместо привычной политики дает лишь повесть

, которая заняла весь номер – и будто в голос кричала о неодолимой страсти автора к художественной работе.

«Представьте себе мужа, у которого лежит на столе жена, самоубийца, несколько часов перед тем выбросившаяся из окошка. Он в смятении и еще не успел собрать своих мыслей. Он ходит по своим комнатам и старается осмыслить случившееся, “собрать свои мысли в точку”.

Притом это закоренелый ипохондрик, из тех, что говорят сами с собою. Вот он и говорит сам с собой, рассказывает дело, уясняет

себе его… Ряд вызванных им воспоминаний неотразимо приводит его наконец к правде; правда неотразимо возвышает его ум и сердце. К концу даже тон рассказа изменяется сравнительно с беспорядочным началом его. Истина открывается несчастному довольно ясно и определительно, по крайней мере для него самого. Вот тема»[88].