Литературная память Швейцарии. Прошлое и настоящее

И еще не следует забывать: Турель — художник. Он фотограф, место которого в истории современной фотографии может быть точно обозначено. Подобно Вернеру Бишофу[280], он исходит из эстетики Ханса Финслера

[281], но делает следующий шаг — к документальной фотографии. В романе эти две позиции представлены, с одной стороны, изолированным галечным камнем, сфотографированным при изощренно продуманном освещении, а с другой — попытками сделать панорамный снимок цементного завода. И еще фотограф Турель экспериментирует с лицом молодой женщины, Принцессы Бет, которое он снимает двенадцать раз подряд, на один и тот же кадр, что тоже соответствует подлинно художественному поиску в духе Бишофа. Это чаще всего цитируемая сцена романа. И вместе с тем — одна из наиболее тягостных. Потому что пока Турель двенадцать раз выбирает ракурс лица и фиксирует его на пленке, он соблазняет свою наивную модель — что-то втолковывая ей, рассказывая. Ведь он еще и прирожденный рассказчик, художник словесного искусства, умеющий употреблять слова и искажать их смысл. Лжец, достигший в своих лживых измышлениях высот подлинного артистизма. Писатель, пусть и не написавший ни одной книги. Он описывает девушке дом, в котором они поселятся вместе, и счастье совместной жизни: описывает так, что его слушательница потом уже не сможет это забыть; и даже когда Турель ее предаст, бросит, когда ее психическое здоровье разрушится, она будет с трогательной уверенностью в правдивости чудного рассказа вновь и вновь пересказывать однажды услышанное. Уже на этом примере видно, в какой большой мере (и в каком тревожном смысле) «Господин Турель» является, помимо прочего, романом о художнике. Этот художник — не жертва общества, хотя и притворяется таковой. Из тех патетических ролей, которые в Швейцарии могут достаться художнику, и особенно писателю, Турелю ни одна не подходит. Он не страдает от здешней ограниченности, не становится политической совестью страны, его не изгоняют из человеческого сообщества (скорее он сам себя изгоняет), он не непризнанный гений и не одинокий мудрец; он просто-напросто человек, обладающий несомненным талантом и вместе с тем, что называется, ветреный малый. Такое тоже бывает. Хотя мы, швейцарцы, не любим заострять на этом внимание. Расхожие клише для нас более привлекательны. Достижения Вальтера в плане разрушения таких клише тоже еще по-настоящему не оценены.

«Язык нейтралов»

Повсюду пыль, повсюду этот особый язык, яммерс-дойч

[282]. Такое обозначение языка употреблено уже в первой фразе и на всем протяжении романа сохраняет странный призвук. Как будто речь идет о языке лжи, языке, на котором можно говорить двусмысленно. Альберт однажды бросает замечание, что это «типичный язык немецких швейцарцев как таковых, нейтралов, которые умеют сидеть между двух стульев и уклоняться от всякой ответственности…»[283]

. На секунду здесь разрывается замкнутая система плотно пригнанных друг к другу романных образов и мы видим происходящее в более широком контексте швейцарской политики и истории швейцарского менталитета. Только на секунду; читая книгу, это место вполне можно не заметить, но если читатель в самом деле расслышал сказанное, целое предстанет перед ним совсем в другом свете. Столкнувшись с этой фразой, читатель еще не знает, что Альберт — выдумка Туреля, его воображаемый двойник (как девять лет спустя Малина, персонаж одноименного романа Ингеборг Бахман, станет обособившимся аспектом главного персонажа, женщины). Как только мы это узнаём, роман начинает прочитываться по-другому, что очень увлекательно. Теперь внезапно мы понимаем: «куньи глазки»[284] Альберта — глаза самого Туреля; а значит, и куницы в лодочном сарае и в подвале, одна из самых удачных придумок автора книги, должны рассматриваться как эманации измученной и недоброй души фотографа.

Каждому роману требуются «свои» читатели