Литературный архипелаг

Аудитория Константина Александровича состояла из людей, интересующихся искусством и знающих уже достаточно историю живописи, музыки и т. д. Прения на его лекциях происходили на определенном уровне. Обнаруживались иногда самородки-певцы с заводов Петербурга, как всегда и везде в России, как в «Записках охотника» Тургенева[418]. Музыкальность русского народа все еще жила и свободно заявляла о своем существовании на семинарах Эрберга.

Итак, секретарь Эрберга, сама ли или под внушением извне, составила анкету для статистического анализа и учета слушателей. Перед началом лекций присутствующим раздавали эти анкеты и просили заполнить их. При этом подчеркивалось, что если кто-либо не хочет ее заполнять, то это его добрая воля. Объяснялось, что нам, да и им самим, полезно знать, в какой среде мы находимся. Окончательных статистических сводок я никогда не видел, но слышал, что большинство наших слушателей принадлежало к категории людей, не имеющих среднего образования. Что сталось с этими окончательными сводками, я не знаю. Могу только высказать гипотезу, не слишком смелую, что они должны находиться где-то в архивах Петроградской чрезвычайной комиссии.

Определяя задачи метафизики, описывая ограничения, так сказать, законной территории метафизики в системе философских наук, я должен был постоянно бороться с преобладающим в аудитории агрессивным солипсизмом. Это была настоящая борьба. Было стремление масс увильнуть от общественной деятельности того времени. Чтобы облегчить свою совесть, они создали себе некий философский «тайник», в который они, как улитка в раковину, прятались и там сидели: «Нас никто и ничто не может тронуть». Это, пожалуй, было для них самым важным. Реакция на ужасы — бесчувствие. Реакция на дурную общественность — отрицание даже возможности общественности. Большинство моих слушателей были такого мнения. Возможно, что такие настроения были связаны с теми огромными общественными потрясениями, через которые мы тогда проходили. Мне представлялось, что именно такие философские школы, как наша, насаждали мудрость, или любовь к мудрости, выражающуюся словом «философия» в глубокой древности. И если бы не было революции, то наша работа оставалась бы только в рамках развития философской культуры в России. Знал я только, что наша работа не пропала даром.

Когда я оказался за границей, в конце 22-го, начале 23-го года[419]

, наши молодые философы довоенного периода Сергей Осипович Гессен[420] и Борис Викторович Яковенко[421]

, издатели «Логоса», отделения международного журнала «Internationale Zeitschrift für Philosophic der Kultur» на русском языке[422], встретившись со мной в Берлине, попросили меня дать им ряд статей для первого тома «Логоса» о докладах, прочитанных на семинарах в нашем философском содружестве за последние годы[423]

. У Яковенко даже оказался список докладов, прочитанных у нас в философском содружестве, в котором числился и мой доклад «О трансцендентальном методе». А когда я спросил Бориса Викторовича Яковенко, откуда же они знают о нас и нашей работе, он ответил: «Не спрашивайте, слово — не воробей, вылетит — не поймаешь». Наши эмигрантские философы каким-то неизвестным нам образом узнавали о том, что происходило в России, и использовали кое-какие материалы за границей.

III. Белый за границей

Неудачная попытка основать постоянный ежемесячный журнал дала мне возможность ясно понять, что мы все время находимся под наблюдением государственного охранного отделения. Я намеренно употребляю старый ненавистный для всей интеллигенции термин — «охранное отделение», потому что наша российская интеллигенция давно уже была заражена антиполицейской фобией. Кто бы ни говорил от имени полиции, от чьего бы имени полиция ни говорила, самый факт вмешательства ее в культурные, чисто интеллигентские дела казался поношением самых творческих стремлений интеллигенции. Раньше у нас создалась иллюзия какого-то минимального успеха в нашей борьбе за свободу мысли. Теперь, после того как история с журналом чуть не кончилась позором и скандалом, боязнь, что мы находимся под влиянием иллюзии, еще больше возросла. Смерть Блока, стремление Андрея Белого сохранить свои творческие силы за пределами Советского государства, мои личные переживания в связи с журналом — все это подсказывало вывод: пришел конец. Однако я не считал возможным открыто говорить об этом товарищам по работе, которые вложили в дело Вольфилы столько сил и столько надежд. Разумник Васильевич, один из умнейших представителей русской интеллигенции, связывал почему-то со мной, человеком молодого поколения, определенные планы на будущее. Я не мог его так просто огорчить сообщением, что я тоже собираюсь бежать, говоря языком самого Разумника Васильевича, «как крыса с тонущего корабля».