Лицо по частям. Случаи из практики челюстно-лицевого хирурга: о травмах, патологиях, возвращении красоты и надежды

Процесс прекращения искусственной вентиляции официально называется отлучением, и проще всего это сделать с помощью установленной хирургическим путем трахеостомической трубки, так как это уменьшает объем «мертвого пространства», которое с каждым вдохом приходится наполнять воздухом. Во время дыхания в рот и горло каждый раз набирается примерно 150 миллилитров воздуха, которые не попадают в легкие и просто выходят на выдохе. Если убрать этот объем из уравнения, установив в горло трахеостомическую трубку в обход ротовой полости и верхней части трахеи, можно уменьшить объем мертвого пространства, которое наполняется воздухом, в результате чего пациент будет прикладывать для дыхания меньше усилий. Кэтлин уже проводили трахеостомию во время операции, и мы могли без труда вернуть трубку, хоть и снова лишали ее тем самым голоса.

Шли недели, и наши попытки отлучить ее от искусственной вентиляции легких обернулись неудачей. Каждый раз, когда аппарат отсоединяли, приходилось сразу же подключать его обратно, поскольку она была не в состоянии дышать самостоятельно. Мы не теряли надежды, ждали несколько дней и попробовали снова, однако результат оставался тем же.

Прошло шесть недель, у Кэтлин все зажило, но мы не могли начать химиотерапию, поскольку она по-прежнему нуждалась в постоянной искусственной вентиляции легких и продолжала лежать в отделении интенсивной терапии. Прошло еще несколько недель безуспешных попыток отлучить ее от искусственной вентиляции, и в итоге она сама, осознав всю безнадежность ситуации, сказала Андреа и другим присматривавшим за ней медсестрам: «С меня достаточно», и попросила отключить аппарат.

Хоть она и выразила это желание довольно четко, по клиническим и этическим соображениям нам требовалась четкая уверенность в ее вменяемости и полном осознании последствий принятого ею решения. Таким образом, с Кэтлин встретился работавший в больнице консультант клинической психологии, который имел дело с пациентами, страдающими от болезни Альцгеймера и других видов деменции. Пообщавшись с Кэтлин, он заключил, что она была полностью дееспособной, чтобы принять осознанное решение о своем уходе.

Когда я пришел к ней, она решительно мне сказала:

– Я просто больше не хочу быть подключенной к этой машине.

– Тогда вы больше не сможете дышать, Кэтлин. Вы это понимаете?

– Да.

– Как вы хотите поступить?

– Я хочу вернуться домой.

Проблема заключалась в том, что она не могла отправиться домой без аппарата искусственной вентиляции легких, а мы не могли отправить его вместе с ней, что это значило, что она, скорее всего, не дожила бы до возвращения домой. Однажды за обедом у нас состоялся итоговый разговор с участием Кэтлин, меня, Андреа и моего ординатора, консультанта интенсивной терапии, а также ее ближайших родственников. Мне он дался чрезвычайно тяжело: несмотря на то что по своей работе врачи и хирурги всегда имеют дело со смертью и умирающими пациентами, хирургам – в особенности хирургам-онкологам – нечасто приходится находиться рядом с пациентом в сам момент смерти или незадолго до него. Даже когда лечение рака не дает никаких результатов, внезапная смерть является редкостью, и если пациент впоследствии умирает, то чаще всего это происходит в хосписе либо у него дома.

В таких случаях, несмотря на мое отсутствие, я слежу за ходом событий, и, разумеется, случившееся меня огорчает. Для меня смерть неизбежно сопровождается гнетущим чувством профессиональной неудачи с последующим периодом критического анализа произошедшего. Все ли мы сделали правильно? Сделали мы все возможное и не сделали ли чего-нибудь лишнего?

В день, когда состоялся этот разговор с Кэтлин, в клинике стояла обычная утренняя суматоха, когда пациентов оказывается больше, чем ожидалось: «Почему этот человек здесь? Я разве видел его раньше? Кто его направил? Кто принял направление?» Другими словами, обычный бардак, посреди которого пришла Андреа и сказала со своим мягким южноуэльским акцентом: «Вы же не забыли, что в обед мы встречаемся с Кэтлин?»

Я стал переживать, не возникли ли с ее лечением какие-то проблемы, про которые мне либо не сообщили, либо я сам о них забыл, однако Андреа сказала, что мы просто пойдем с ней попрощаться.

Итак, мы пришли в палату, где застали Кэтлин в окружении родных, включая сыновей и внуков. У меня состоялся мой последний разговор с ней – и не существует более подходящего момента задуматься о смерти и загробной жизни, чем рядом с пациентом, который вот-вот умрет. Несмотря на обилие вокруг людей и всевозможной аппаратуры, в палате внезапно стало очень тихо. Я остро почувствовал все, что меня окружает: серые стены с высоким потолком, запах антисептика в носу (отличавшийся от того, который царил в интенсивной терапии), писк и легкий свист аппаратуры, а также родных Кэтлин справа от меня. Сама Кэтлин была прямо передо мной и напряженно на меня смотрела. Она казалась необычайно хрупкой миниатюрной дамой, плавающей в море белоснежного постельного белья, поверх которого лежали ее руки.