Лицом к лицу

Елена смотрела в окно. По бледно-голубому озеру стекла плыла одинокая тучка. Больше всего на свете она не любила всякие философские нападения на личность. «Человек есть мера всех вещей». Она забыла, кто сказал это, но фраза осталась в сознании.

— Кстати, импрессионисты показали пример братства при величайшем разнообразии профессиональных технических устремлений и полной свободе творчества. А японские художники посылают друг другу свои полотна.

— Вероятно, те, которые остаются непроданными от салонов.

— Нет, те, до которых не доросли завсегдатаи салонов… Я хотел бы не изощренности, но простоты, той простоты, которая лежит далеко за морями исканий.

Тучка уплывала из поля зрения. Бледно-голубое небо еще ближе придвинулось к окну. Оно казалось гладким и холодным, как крашеное стекло.

Глава V

МОБИЛИЗОВАННЫЕ

Мобилизованные входили в казарму большими группами, сложившимися еще в вагонах, на вокзалах, на распределительных пунктах. Иные останавливались на пороге, деловито оглядывались и спешили занять приглянувшееся, показавшееся наиболее уютным место. Иные крестились на пустой, но привычный угол. Иные встречали новое жилище крепким словом, злой солдатской шуткой. Иные брали растрепанную швабру и мели пол, как бы показывая, что казарму эту они принимают всерьез и без досады. Приехавшие издалека швыряли на грубые матрацы сундучки и сумки, пропахшие потом папахи и похожие на опростанные мешки рукавицы. Под нары задвигали сундучки посолиднее и начинали разуваться, чтобы облегчить натруженные ноги, поправить свалявшиеся портянки, курили и плевали на серый, немытый пол.

Часовой, еще из красногвардейцев, в пиджачке и щуплом картузике, сидя в коридоре, пускал обильную слюну, глядя, как деревенские отламывали краюхи от полупудовых караваев, заедали хрустким луком, холодным мясом и салом, а то грызли сочную куриную лапу. Фунтовый паек хлеба и неизменное пшено красногвардейского котла вспоминались с острой тоской.

Паренек в веснушках, в синей, когда-то, может быть, гимназической фуражке, потерявшей и цвет и фасон, пробежал мимо часового с форменным, должно быть унесенным с фронта, котелком в руках. На пороге дал тормоза и весело спросил:

— Земляк, а игде кипяток у вас?

Часовой повел длинным усом и недовольно чмыхнул:

— В первом етаже… и не земляк, а товарищ. Приучайсь по-городскому.

— На кой ляд мне город? Мне он — что лапоть, сносил — и с ноги долой…

— Ничего, приобыкнешь, — переставил винтовку красногвардеец и замолчал.

Через минуту веснушчатый парень мчался назад с дымящимся котелком. На пороге опять подмигнул часовому:

— Подсядь, дядя, к нам. Чайку плеснем в кружечку. Колбасой угостим — домашней. Живот погреешь, та-ва-рищ.

«Товарищ» он сказал растянуто, нарочито, с насмешкой, смягченной задорной приветливостью.

— Грейси сам, — оказал часовой, нахмурясь. — Мы отпили.

— А ты не чинись, поштенный, — раздался вдруг бас от печки. Усатый парень в черной кавказской папахе резал непочатый каравай. — Доглядать и отседова сумеешь.

Часовой провел пальцем по усам и медленно поднялся.

— А я ничего… Вроде как на часах. А только мы сегодня напоследок. Завтрева ваши встанут, красноармейские.

— А ты питерский?

— С Розенкранца я. А вы откель, товарищи?

— А мы с-под Острова. Слышал?

— Дед у меня Режицкий. Проезжали…

— На, закусуй. А ты, Серега, чего ж стал?

Серега похож был на усатого, только лицом светлее и усы покороче. И папаха у Сереги не черная, а рыжая — мелкий завиток.

Челюсти работали исправно. Красногвардеец с жадностью кусал луковицу. Ему жгло губы, язык, и он откровенно плакал.

Усач, Игнат Коротков, икнул, положил кусок хлеба, густо покрытый солью, и сказал:

— А как ты, товарищ, разумеешь — надолго? — Он кивнул на середину казармы.

— А кто знат? Глядишь — война будет.

— А и с кем? С германом а ль с Англией?

— Не… со своим….. с беляком…

— По мобилизации так и читали, — рассудительно прибавил Серега.

— До весны, говорят, потянет, — заметил веснушчатый парень, которого односельчане звали Федоровым.

— До весны… — покачал головой Коротков. — До весны — это куда ни шло… А весной уйдет народ. И то от земли насилу оторвали.

— Земля у вас хорошая? — спросил рабочий.

— Ничего, родит… Теперь вот помещицкая. Кому перепало. Оно теперь в деревне глаз да руки нужны. Земля — она человеком крутит. Поработать на себя охота. А теперь, глядишь, на мобилизацию не пойдешь — грозят землю, котору нарезали, опять узять. А весной только чудаки останутся.

— Беляков земля не держит. Они и весной пойдут, — заметил красногвардеец.

— А у нас есть чем их встретить. Припасли с фронту.

— Ага. Это есть, — кивнул Федоров.

— А ежели он с армией пойдет? — упорствовал рабочий.

— А игде он солдат наберет?

— А охвицеры? А казаки?.. А из вашего брата, который подурней, а то кулак-торговец?..

— М-дда, — размышлял Игнат, — надо до весны ему крышку исделать.

— Это верно, — обрадовался рабочий. — Кончать. А потом за землю.