Лицом к лицу

— Что, предчувствие? — храбрясь и небрежничая, спросил технолог.

— Мы ведь не в театр, — обиделся Гирш.

— Чего же вам бояться? Вы ведь переходите в германское подданство. Вы, можно сказать, барин.

— Уже вторую неделю нет ничего из консульство, — нервно, словно ему разбередили рану, вскинулся Гирш. — Я не знаю даже, что думать. Может быть, переменился консул?

— А я думал, у вас порядок — все в два счета…

— Разве в вашей страна есть порядок, есть нормы?

— А вы где, собственно, родились?

— Где бы я ни родиться, я остаюсь германец по крови.

— Кровь течет одинаково… всякая… одинаково, — раздумчиво говорил теперь в сторону технолог.

— Черт знает, что такое вы городите…

— Господа, что мы сидим, как кролики? — возмутился Карпов. — Надо спросить, в чем дело.

— А в чем же дело? Какое дело? — напустился на него военный казначей, прервав молитву. — Никакого дела и нет. И не о чем спрашивать. И не о чем говорить… — он широко размахивал рукой. — Вы еще действительно придумаете дело.

Этот человек боялся больше всех. От его слов и выкриков одним стало страшно, другим спокойно.

Сверчков хотел было выйти в коридор.

— Нельзя, — коротко сказал красногвардеец. — Сегодня нельзя.

В девять была поверка. Все, кроме француза, отозвались.

В десять часов артиллерийский капитан заметил в углу у окон крысу. Он прицелился и сапогом ударил в угол. Крыса метнулась под кровать.

Вся камера ловила крысу. Раздвигали кровати, сорвали с нар узкую доску с гвоздем. Сторожили у стен и по углам. Самые ленивые, приподнявшись, следили за охотой. Шаркали ногами, чтобы крыса не скрылась под нарами. Крыса метнулась к двери и здесь была застигнута ударом доски. Вытянув острый, как копье, хвост, она лежала у самого порога. Старик красногвардеец отпер дверь и посмотрел на нее через порог.

— Надо убрать, — сказал Гирш. Он подошел к крысе, обернутыми бумагой пальцами взял ее за хвост и, сказав: — Я в уборную, — вышел из камеры.

Вернулся он бледный, шатающейся походкой. На пороге, ослабев, припал к дверной раме.

— Что, голова кружится? — спросил бритый полковник.

Гирш протянул ему обрывок газеты:

— Отдать надо, из второй камеры… — и. шатаясь, держась за края нар, побрел на место.

Над обрывком наклонилось несколько человек. Одновременно вся камера двинулась к двери.

— По рукам передадим, не толпитесь, господа, — предложил полковник. — Прочесть следует всем… и приготовиться.

Читавшие были теперь бледны, как Гирш.

— Что там? — спросил Сверчков.

— Сентябрьская резня…

— Где, в Петербурге? Но ведь еще август.

— У нас, здесь… будет, — громко выкрикнул Гирш.

Передовая «Красной газеты» шла по рукам.

— Вслух читайте, вслух, — заплакал богомольный казначей.

— Не надо, — крикнул полковник. — Каждый про себя. Убит Урицкий. Ранен Ленин. Дальше… всякому понятно.

Сверчков увидел крупным шрифтом набранные строки: «… На белый террор контрреволюции мы ответим красным террором революции».

«Консьержери! — прошло в памяти Сверчкова. — Как это было?»

«…За каждого нашего вождя — тысячу ваших голов», — кричали страницы газеты.

У Сверчкова к горлу подкатывался мутный комок. Все ясно. Удар за удар. Объявлен красный террор. Настанет день — с фабрик, с заводов хлынет неотвратимая толпа. Конечно, первыми падут заключенные офицеры. Враги. И ничего, ничего нельзя сделать. Какой умница этот француз. Был единственный шанс. И он использовал его. Он украл его у других заключенных. Может быть, даже у самого Сверчкова.

«…Кровь за кровь», — лихорадочно читал Сверчков.

«…Довольно красить наши знамена алой кровью борцов за народное дело. Довольно щадить палачей и их вдохновителей».

«…Не стихийную, массовую резню мы им устроим — о нет».

— Ах, так! — вздохнул с облегчением Сверчков.

«В такой резне, — читал он дальше, — могут погибнуть и люди, чуждые буржуазии, и ускользнут истинные враги народа».

«…Организованно, планомерно мы будем вытаскивать истинных буржуев — толстосумов и их подручных».

«Но ведь я не толстосум и не подручный!..» — Сверчков почти успокоился.

Он не подходит ни под один из этих пунктов. Это не о нем… Это об этих тупоголовых корнетах, которые ждут англичан, немцев, кого угодно, о таких, как Глобачев или Карпов.

Но ведь он брошен в одну камеру с ними. Ошибки неизбежны. А если роковая ошибка уже совершена?..

Отчаяние возвращалось…

«Но я ведь не русский, не русский… — тормошил его за рукав Гирш. — Я, может быть, принят в германский подданство»…

— Но ведь большевики никого не расстреливали, — вполголоса скулил технолог.

— Пока их не трогали, — прищурил глаз полковник. — Объявлен террор. Вам это понятно?

— Неужели допустят?

— Кто? Кто может допустить или не допустить? — рассердился полковник. — Антанта, что ли? — Он отвернулся.

Тогда полилась ругань. Французам, англичанам, американцам, немцам — досталось всем.

Сверчков чувствовал себя опустошенным. Нет, никого убивать он не хотел и не хочет. Никаких корпусов, ни английских, ни американских. Пойди он в Красную Армию еще весной, он был бы свободен, сыт, с более спокойной совестью, чем здесь, среди этих зубров, забывших обо всем, кроме собственной шкуры.