Любимый ястреб дома Аббаса

Я попытался вспомнить, как выглядит тот, поехавший следом, — бухарец, но, похоже, уже из тех, кто привычно ходит в пустые храмы завоевателей. Может, даже сменивший уже свое настоящее имя — Махич или Виус — на какое-нибудь «Абдул» или «Рашид». Что не было редкостью. Совершенно обычный, в общем, на вид бухарец.

Но если это сопровождающий и одновременно охранник, то почему они с нашим человеком даже не кивнули друг другу, притом что оба явно увидели и узнали друг друга?

Решить эту загадку я не мог, и тут вспомнилась еще одна мелочь. В наше подворье за все это время зашло или заехало человек шесть-семь. И лица этих людей… лица как лица, и все же некоторые были не вполне похожи на тех, кто обычно посещает торговые подворья.

Люди, которым здесь не место. Ничего более внятного я сказать не мог. И даже обругал себя за то, что бесполезно убил уже полдня, не увидел и не понял ничего существенного, и все это — вместо того, чтобы сделать, наконец, что-нибудь разумное.

Под разумным я, кажется, подразумевал следующее: или расспросить виноторговца, как дела у его соседей напротив, или просто размашистым шагом войти туда — войти к себе, в конце-то концов…

И тут я постарался медленно вжаться в тень, несмотря на прохладный еще весенний день. По улице спокойно ехали двое всадников — и они были мне знакомы. Или почти знакомы. Потому что именно так держались в седле, поворачивали головы и, в общем, выглядели те двое, которых я, как жалкий трус, боялся предыдущие два дня на пути из Самарканда.

Конная пара направилась прямиком к нашему подворью и, не задерживаясь, въехала в ворота.

Меня начал трясти озноб. Я так и замер в темном углу под стеной, размышляя: бежать? А что я этим выиграю? Разве что лишу эту пару шанса осмотреться и узнать меня, когда она будет ехать обратно.

И тут из-за ворот раздались крики — один полный ярости, в другом звучала боль.

— Ялла, яраб! — разом сказали все так же мирно беседовавшие до сего момента смуглолицые завоеватели и повернули головы в сторону ворот.

Кто-то на людной улице начал придвигаться к этим воротам поближе, вытягивая шеи.

Я догадался, что лучше быть внутри толпы, и через некоторое время, среди множества взволнованных людей, протиснулся на свое подворье. И там мне стало ясно, что я уже точно не понимаю ничего.

Потому что какой-то конюх — кстати, со смутно знакомым мне по Самарканду лицом, — пытался удержать разом двух коней, один из которых мотал головой, а второй пытался встать на дыбы. А у копыт этих коней лежали два тела. Пятна крови и неестественно вывернутые конечности, да и сама неподвижность тел говорили о том, что они вряд ли поднимутся. Пыль еще оседала.

Мои преследователи, значит, не погонятся за мной дальше этого двора.

Но никакой радости от этого я не испытывал. Напротив, я медленно — чтобы не выделяться в толпе, — двинулся обратно в сторону ворот, а выйдя из них, тронулся, пытаясь не переходить на бег, туда, где было как можно больше людей. Чтобы скрыться среди них и исчезнуть.

Здоровый инстинкт торговца говорит: если ты начинаешь обсуждать какую-то сделку и обнаруживаешь, что не понимаешь ровным счетом ничего из происходящего, то надо вежливо попрощаться и заняться чем-то другим.

А здесь, как подсказывал какой-то другой инстинкт, не стоит даже прощаться. Потому что происходившее было не просто непонятным и очень дрянным делом, но связано было это дрянное дело каким-то образом именно со мной.

Значит, надо было бежать.

Но бежать не как глупый паникер, а совсем иным образом.

ГЛАВА 4

Серебряные стремена

Этим же вечером из города на юго-запад, в Мерв, выезжал совсем не тот человек, что въезжал в Бухару накануне.

Человеком этим был я, догадавшийся после бегства с собственного торгового подворья сесть среди узких улиц в тихом месте, поесть супа (вкуса которого не ощущал) и хорошенько подумать. И прийти к нескольким неприятным, но неизбежным выводам.

Главный из них — что опасность реальна. А также что нечего и пытаться быстро разобраться в происходящем. Тем более — человеку, который вдобавок сделался уже почти что иностранцем в собственной стране.

А раз так, следует исключить малейший риск.

Трусость — не позор. Глупость — вот что такое позор. Бояться не надо ничего, кроме… опасностей. А не признавать опасность — это первейшая из глупостей.