Любит – не любит. Школьный роман

– Здравствуй, Шурочка, здравствуй, – запела она, – заходи, милая, заходи. Костик опять со мной ругается. Ведь что удумал, бесстыдник? Две недели с пневмонией дома сидит, а все как об стенку горох. Прихожу домой, а балкон настежь, и в комнату снег заметает. Проруби ему мало! И не слушает меня, не слушает совсем. Хоть бы ты с ним поговорила, Шурочка…

– Проходи, Саша, – в дверях комнаты стоял Костя и недовольно смотрел на разговорчивую бабушку. – Опять жалуешься?

– Вот ведь всегда так! Не слушает, ох, не слушает, – старушка любовно посмотрела на своего рослого, красивого внука.

И я подумала, что если не вслушиваться в слова, то можно подумать, она его хвалит.

Я вошла в Костину комнату. Мне безумно здесь нравилось. Ни у кого из моих знакомых не было такой роскошной, уютной и современной комнаты. Какой-то иной, красивой, скорее «киношной» жизнью веяло от стилизованной под старину стенки, отделанной шелковистой, мягко светящейся древесиной и строгими металлическими переплетами на стеклах. За стеклами – словно нетронутые книги с узорчатыми корешками, строго подобранные по цвету и формату. Костя любит порядок. На нижней полке перламутрово сиял небольшой кофейный сервиз с причудливо изогнутыми ручками чашек и кофейника. Стол у Кости был по-настоящему старинный, с резными ножками, со всевозможными ящичками и полками, на одной из которых стоял совершенно неприметно для постороннего человека импортный магнитофон. Необыкновенно мягкий диван, красивого литья торшер и два стула довершали убранство комнаты, именно убранство, так как здесь все было настолько изысканным, безусловно редким и вероятно дорогим, все, начиная от обоев, кончая портьерами и пушистым ковром на полу, что обывательское слово «обстановка» ко всему этому никак не подходило. Единственно, от чего иногда меня коробило, это прикнопленные к стене вырезки из журналов. Но с другой стороны, эти картинки приглушали строгий порядок и рекламный эффект комнаты.

Сейчас между этими журнальными фото с женскими фигурами, личиками, конями появилась моя фотография. Я с удовольствием отметила, что портрет очень удачен.

А Костя, довольно и вопрошающе одновременно, смотрел на меня.

– Недурно? Вчера сделал. Вот еще новые фотки.

Он достал пачку фотографий. На нескольких была я. На одной – Елизавета Матвеевна. Доброе лицо старушки сморщилось от какой-то тайной обиды, и было горестно растерянным. На последней я увидела Ирку. На ее лице застыла какая-то натянутая улыбка, а глаза – жалкие, молящие.

Я удивилась:

– Когда это?

– Вчера.

– Интересно, о чем вы говорили, если она такая…

– Не помню. Она всегда такая.

Я уставилась на разукрашенную стенку.

– Как только твои родители терпят этих полуголых девиц?

Глаза Кости насмешливо сузились.

– Они у меня без предрассудков, понимают дух времени, чего не скажешь о тебе.

– Очень любезно, – мои губы скривились в полуулыбку.

– Шучу, шучу… Но как все-таки снимки?

Я не удержалась, чтобы не улыбнуться. Костя – удивительный фотограф. К нему больше подходит определение «художник». На его фотографиях давно известные улицы и пейзажи приобретают неожиданное очарование, а люди безмолвно рассказывают о себе самое сокровенное. Костя знает о своем таланте лучше других, но ему хочется лишний раз услышать от меня похвалу.

И я сказала:

– Как всегда, прекрасны. Из тебя выйдет замечательный фоторепортер.

Это его мечта – стать фоторепортером.

– Ну, уж, ты скажешь… Вот смотри, репортаж о БАМе. У Андрея, у брата, нашел. У него девушка уехала на БАМ с кем-то, он и хранит этот журнал. Давно уже.

Он открыл передо мной журнал. На снимках тайга, шпалы, веселые парни, красивые девушки.

– Отлично? Вот это агитация! Так бы и поехал, – он перевел взгляд с фотографий на меня, ожидая ответа.

Но я почему-то спросила:

– А ты бы поехал?

– Фотографировать? Конечно!

– Нет, работать. Как они.

– Вот еще! Деньги, что ли, зарабатывать? Так есть способы полегче и почище. Романтика только в журнале. И для дураков. Вообще-то, если бы платили там по полторы-две тысячи в месяц, можно было бы попылиться года два.

– Зачем тебе столько? Две тысячи! Что-то слишком… как на многодетную семью… – недоверчиво протянула я.

– Ничего не слишком. Я высчитал: мне столько надо для независимой жизни – тридцать-сорок тысяч, – и, видя мое обалдевшее от столь большой и определенной цифры лицо, Костя стал с расстановкой втолковывать. – Тридцать тысяч – это автомашина, гараж, приличная одежда и разные расходы по мелочам: диски, кассеты, кафе… А если посчитать кооперативную квартиру…

– Ну, ты как Шура Балаганов, – с ехидцей прервала я Костю, – тот тоже высчитал, сколько ему для счастья нужно. Только у тебя сумма побольше.

Меня раздосадовал его практицизм. Деньги и комфорт, конечно, нужны в жизни, но должно же быть что-то еще, более значительное.

А Костя обиженно захлопал длинными ресницами и запальчиво сказал: