Любостай

«Алеша, ты уж нам городского хлебца привези гостинцем, как поедешь», – нарушила молчание хозяйка. Она тискала руками буханку, с особенным интересом рассматривая ее, будто увидала впервые. «Лешка-а, не кручинься. Ты, главное, не вешай носа, понял? – Гришанино нутро ходило со свистом, каждый вздох давался с превеликим трудом, и мужик словно бы для того и тянулся к вину, чтобы размочить грудь. – Все лабуда, такое постановленье. Ты Линку мою не слушай, она, змея, черт-те что научит. Пить-то почто не пить? Такого нигде не записано. Выпить можно, это не грех. Только Иисус не пьет, он распнут. А напиваться – грех, скажу тебе. Но выпить надо, пользительно, скажу тебе прямо. Выпьешь да и возрадуешься, песенок попоешь, жизнь-то и бежит, ек-макарек. Бог радости не запрещает. Только ума не теряй. Другой раз постановлю: дай-ка напьюся в пропастину. А умом-то остерегусь, окрикиваю: гэть!» – «Думаешь ты умом-то, как же, – охладила жена. – У тебя весь ум на донышке стакана». – «А-а, сгинь с глаз, – простонал Гришаня, – дай с умным человеком поговорить. Не слушай, Лешка, бабу, не будь подкаблучником. Это же могила всякого душевного чувства. Ты живи, как я. Главное, чтобы порядок, никаких нарушений в этом смысле. Вот я интересуюсь до тебя: как ваш брат писатель напивается, удоволь любопытство. К примеру, взять попа – так до положения риз, стекольщик – вдребезги, мясник – по-свински, сапожник – в стельку, плотник – в доску, портной – в лоскуты, печник – в дым, железнодорожник – в дрезину. Каждый по своему ремеслу». – «До одурения, наверное», – сказал Бурнашов. – «Так нельзя, – вдруг осудил Гришаня. – До одурения плохо. – И тут же переметнулся на другое: – Коклет хочу, Лешка. Коклеты пользительная вещь для организма. Как-нибудь с тобой на охоту сходим. Болото окружим, кабанов настреляем, Линка мяса накрутит, из кабанятины хорошие коклеты. Хоть весь день ешь. Пей да закусывай. И вино не берет». – «У, идол. Все бы ему винище жрать… Поди стриги, мужики-то ждут…»

Тут неожиданно в избу вошла Лизанька с блюдом пирогов: робким взглядом обежала застолье, всех расцеловала в щеку, поздравляя с праздником, выложила на тарелку печеного. «Ешьте, пока теплые», – сказала, тут же покрыла чашку полотенцем и вышла. Лина вывесилась из окна, провожая взглядом молодку, похвалила вполголоса: «Ангел девка. Уродит же бог». Похвалила Лизаньку, а небесным теплом обдало Бурнашова. Он вдруг опомнился, спохватился, что засиделся в чужом пиру, и, почти позабыв обиду, нанесенную Чернобесовым, отправился домой. Лизанька уже вышла от Королишки и, прижав блюдо к груди, отдалялась все дальше, от избы к избе, в верхний порядок деревни. А Бурнашов вдруг рассмеялся, провожая взглядом жену. Вспомнился разговор с Гришаней. До одури, значит, нельзя, в одурении человек не властен над собою. И все же, как упивается потерявший разум русский писатель? В гробину, до чертиков, в лежку, мертвецки, в дрезину, по-скотски, до беспамятства, в лист? Вот он, великий язык: даже свое падение надо обозначить народу, чтобы замедлиться на мгновение перед пропастью, куда падать жутко и желанно. Значит, и гибельная черта должна иметь свое прозвище?

* * *

Под вечер в открытое окно вдруг раздалось тягучее русское пенье, слегка раздрызганное, но соединенное в общий многоголосый хор.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ