Любовь. Бл***тво. Любовь

И вновь, чтобы разогнаться в библиотеке, он брал книги. Дома брать их боялся — это могло стать неостановимым процессом чтения. Время писать — время читать. Время камни собирать. Бумага, ручка… И… Стал вспоминать случаи, больных достойных его диссертации, но в голову приходили лишь какие-то сюжеты из жизни дома, улицы, больницы… Почему-то он стал записывать их в виде рассказов. Увлёкся. Но расписавшись, он хватался за голову и насильно заставлял себя переходить на сухой язык науки — почему то считали, что в науке (во всяком случае, в медицине, будто она наука, а не гибрид ремесла и искусства) должен быть особый сленг, который больше производил впечатление квазинаучного. Он приводил «литматериал», «клинические данные» и прочую дребедень, никак не прибавляющую ничего к его предложению по пониманию и лечению интересующей коллег болезни… Так и на следующий день. И на следующий… и ещё…

Так и писал, то псевдонаучным полуканцелярским языком но с медицинским флером. То переходил на рассказики, вспоминая свою хирургическую жизнь и быт.

Получался странный график дня, жизни. Приходил он в больницу в восьмом часу. Короткий оббег своих больных. Потом утренняя пятиминутка, эдак на полчаса. Затем до двенадцати занятия со студентами, после которых перевязки, операции, записи историй болезней. В шесть уходил и упражнялся писаниями. В десять — гульба. А это уж как придётся.

Иногда он уходил раньше. В консерватории у него был контакт с билетёрами. За пять рублей его пропускали и он всегда сидел во втором амфитеатре у прохода. Контакт с Борисовичами. Не Рюриковичи иль Гедиминовичи, — совсем не княжеского рода были Борисовичи. И, кажется, даже не родственники. И ему также, несмотря на некую именную общность. Так он называл административный клан Большого Зала. Директор был, как и он, Ефим Борисович, заместитель его Марк Борисович, администратор Павел Борисович, а у входа Клара Борисовна. Борисовичи! И, разумеется, все не кривичи, не вятичи.