Любовь горца

Гувернантка медленно присела на стул около туалетного столика. Теперь она находилась на расстоянии вытянутой руки, и Лиам стиснул кулаки и положил их на колени.

– Я не знаю этих стихов, никогда их не читал.

– Это можно исправить. – Она тихо вздохнула и наклонилась к нему в темноте. – Ваше объяснение, сказать по правде, чистейший абсурд, но я тем не менее начинаю наконец вас понимать, лэрд Рейвенкрофт.

В ее голосе появилась тень улыбки, и Лиам подумал, что если сидеть совсем тихо, то можно почувствовать тепло, исходящее от ее кожи, хотя она до него не дотрагивалась. Он нахмурил брови, стараясь понять, обидели его ее слова или польстили.

– Вам известно, что я знакома с Фарой Блэквелл, графиней Нортуок? – продолжала Филомена.

– Да.

– Она мне доверилась, и я знаю, что вы не просто хорошо знакомы, она – ваша невестка. Мне говорили, что ваш отец – злой человек, еще до того, как я приехала сюда. Фара рассказала мне, что он заплатил стражникам в тюрьме Ньюгейт, куда ваш брат попал по ложному обвинению, чтобы они забили его насмерть, забили его родного сына.

Филомена вскрыла еще одну тайную вину, которую он носил в себе. А ведь он мог этому воспрепятствовать, начни он действовать раньше и энергичнее. Если бы он превратился в Демона-горца тогда, когда мальчик Дуган Маккензи, ставший потом Дорианом Блэквеллом, так в нем нуждался, он мог бы спасти брата, и тот не превратился бы в Черное сердце из Бен-Мора.

– Мне было так жаль вашего брата за то, что он перенес много лет назад. – Голос Филомены пресекся, и она замолчала на минуту, чтобы снова овладеть собой. – Я сочувствую всем несчастным незаконным детям Хеймиша Маккензи и других мужчин. Но теперь я понимаю, что ужасной была судьба не только нежеланных детей, но и тех детей, которым пришлось жить рядом

с подобным человеком!

Никто, даже Лиам, никогда не рассматривал проблему с этой стороны. Он сочувствовал бесчисленным жертвам своего отца. Но никогда не причислял себя к ним. Он был законным наследником, тем, кто, по крайней мере, унаследовал замок, плодородные земли, титул и винокуренное дело, которое он превратил из убыточного в процветающее. Лиам полагал, что изо всех детей Хеймиша Маккензи он получил наибольшую компенсацию за перенесенную боль.

Лиам провел руками по волосам и вернул их на колени, но глаз при этом старался не поднимать. Впервые со времен своего детства он чувствовал себя уязвимым, беспомощным, как будто его растянули на пыточной раме и еще один поворот винта разорвет его жилы.

– Я ненавидел отца, – признался Лиам. – Я пообещал себе, что никогда не стану таким, как он. И хотя я никогда, даже в гневе, не тронул своего сына пальцем, он все равно хочет, чтобы я умер.

Легчайшее прикосновение приласкало его – Филомена осторожно положила руку на его открытую ладонь. Ему снова пришлось закрыть глаза, потому что даже в полутьме луна освещала слишком многое.

– Ваш отец был невероятно жесток, и я очень вам сочувствую. – Ее пальцы обхватили его руку и мягко, утешающе пожали ее. Ее голос согревал зябкий холод вечера. – Единственное, что я знаю: Эндрю, ваш сын, вспыльчивый и упрямый, но, несмотря на это, трогательный. Я полагаю, он говорил с вами так, потому что был оскорблен, но по-настоящему так не думал.

– Как мне сказать ему, что Гэвин был прав? Ведь я потому уехал, что, хотя отец умер, он, действуя через меня, был способен уничтожать все и всех, кто попадался мне на пути…

В груди Лиама открылась болезненная пустота, и у него прервалось дыхание. Постепенно его пальцы сплелись с пальцами Филомены.

– Я превратился в Демона-горца для них, вы понимаете? Не для славы империи, не для клана Маккензи. И не для того, чтобы добиться славы и богатства для себя. Я всегда думал: если я погибну на войне, покину этот мир как герой, мои дети будут вспоминать меня с любовью. И не только это. Им будет обеспечено надежное будущее в обществе. Поэтому я всегда первым шел в атаку; не размышляя, ввязывался в самые опасные переделки. Каждая битва, каждое сражение должны были стать для меня последними. Мне кажется, не только Эндрю, но и я полагал, что мне нужно стать просто воспоминанием, а не человеком с дурным характером, с которым приходится жить, о ком Эндрю думает, что лучше бы он не возвращался домой!

– Он не имел это в виду, – уговаривала его Филомена.

– Он вправе так думать, – пробормотал Лиам, обеспокоенный и одновременно завороженный ощущением мягкой маленькой руки, лежащей в его ладони.

– Но он так не думает.

Филомена снова сжала его руку, и вот что странно – он почувствовал, что напряжение в его груди немного ослабело, и теперь можно вздохнуть.

– Он вас любит и поэтому так сердится. Он хочет, чтобы вы его любили, чтобы вы его учили. Мне кажется, ему необходимо знать, что даже если он проявит характер, вы его не покинете.

Для Лиама Филомена была его единственным спасением в разрушительных, все прибывающих волнах эмоций, которые он никогда не позволял себе испытывать.

– Что, если сейчас уже слишком поздно?