Любовь и бессмертие

– Не за что. – Пожимая мою руку, мужчина испытывал неловкость. – Я знаю, кто вы. Мы встречались, вернее, я видел вас на одном из приёмов. Девочку в баре увидел, она… короче, я её не сразу узнал, потом только… она на отца похожа, на Сергея Михайловича. Она предложила… уговаривала… – слова мучительно тяжело покидали его рот, – она же молоденькая совсем… короче, ничего не было… вы не бойтесь.

– Хотите сказать, моя дочь домогалась вас?

Он с облегчением кивнул и тотчас испугался:

– Вы не… нет! Она… не знаю, зачем… молоденькая…

– Моя дочь предложила вам себя?

Он вновь кивнул.

– Она плакала, что её не… не хотят му… глупенькая, молоденькая. Не ругайте… Её рвало.

– Чем я могу вас отблагодарить? Как вас зовут?

– Я Рустам. – Он опять испугался: – Нет-нет, что вы?! Я рад помочь! Девочка молоденькая.

– Благодарю, Рустам. Хотите чаю?

– Нет! Что вы? Поздно! Спасибо.

Я вновь подала ему руку.

– Спасибо вам, Рустам! Большое спасибо!

Так и не проронив ни слова, сердитый и всклокоченный Паша прошёл мимо меня к машине Катькиного спасителя. Я поблагодарила в спину:

– Паша, спасибо, – и, не дожидаясь, пока отъедет автомобиль, взошла на террасу.

Максим открыл передо мною двери в дом, в молчании мы поднялись на второй этаж. Стефан стоял в конце коридора у нашей с Серёжей спальни.

– Доброй ночи, сынок, – простилась я.

– Мама, ты только себя не вини! Катя дурит, ей завтра стыдно будет.

– Я знаю, Макс. Лучше бы Кате было стыдно перед тем, как она начинает дурить. Добрых снов, милый. Люблю тебя.

Мы поцеловались, и я пошла дальше по коридору.

– Благодарю, Стефан. Доброй ночи.

– Хабиба, Кате плохо. Её рвало.

Я кивнула и открыла дверь.

Катя сидела на диванчике, задрав к груди коленки и обняв их руками.

– Катька, ты дурно пахнешь, иди купаться.

Она тотчас вскочила и направилась в ванную. Как только зашумела вода, я вышла из спальни, не тратя время на ожидание, решила принять душ в ванной комнате Кати. «Счастье, что ни Серёжи, ни Андрея нет дома, – думала я, медленно вращаясь в струях душевой кабины, – Сергей бы расстроился, а граф бы сгорел от стыда. Как случилось, что я научила сына бережному отношению к чувствам близких и не научила дочь?» Вернулась я, в ванной шумел фен, и я присела на диванчик. Катя вышла в халате Серёжи, устремилась к кровати и буркнула:

– Я с тобой буду спать, – мельком взглянула на меня и спросила: – Можно? – Не ожидая ответа, легла прямо в халате на бочок, спиной к другой половине кровати.

Я выключила свет и тоже легла. Всхлипнув, Катя прошептала:

– Он меня не хочет.

– Глупость, Катя, говоришь!

– Он же взрослый! Как может взрослый мужчина отказываться от секса? Как попугай твердит: поженимся – тогда, поженимся – потом. – Она порывисто повернулась ко мне. – Мама, в наше время, где это видано?!

– Катюша, Эдвард любит тебя. Именно потому, что он взрослый мужчина и именно потому, что он любит тебя, он и относится к тебе бережно.

Будто не слыша, Катя продолжала травить себя:

– И этот тоже не захотел.

– Я рада, что на твоём пути встречаются порядочные мужчины.

– А тебе встречаются непорядочные? Или ты у нас профессионалка? Любой мужик, как только ты ему улыбнёшься, сразу хочет тебя!

– Катя, ты вульгарна и груба!

Из моей памяти вынырнуло лицо Карины, и ярко накрашенный рот произнёс: «Профессионалка».

– Ты бы хоть о папе подумала! Каково ему?

– Катя, ты как угодно можешь судить меня, но не смей судить мои отношения с твоим отцом.

– Почему?!

– Потому что это мои и твоего папы отношения. Личные! Неужели это не понятно? – Сделав паузу, я впервые не пожалела, ударила словами наотмашь. – И вот ещё что! Какой бы профессионалкой я не была, у меня не было маниакального желания лишить себя невинности, да ещё не особо утруждаясь с выбором претендента! В отличие от тебя, я себя уважаю!

Катя судорожно вздохнула, будто захлебнулась, а я повернулась к ней спиной. О том, каково будет отцу узнать, что любимая дочь предлагает себя любому, кто согласится, я говорить не стала.

«Мужчины, угадывая в Кате ребёнка, не желают травмировать её грубостью секса, а, отвергая секс, наносят раны её самолюбию».

– Серёжа, Катя очень рано нашла себя профессионально и, кажется, именно в этом её беда, – предположила я, продолжая разговор с Серёжей. – Искусство пронизано чувственностью, собственно, чувственность и стала предметом её изучения с раннего детства. Из детской стыдливости, Катя собственную чувственность закрыла на сотню замков, и теперь женщина в ней формируется как-то уж очень мучительно. – Я вздохнула и сползла с его колен. – Спасибо, Серёжа. Пойду. Спасибо, что взял в тепло своих рук. Прости меня.

Он не остановил. Уже дойдя до двери кабинета, я вспомнила про зяблика:

– Ты ушёл, мне птичка песенку спела. Наверное, зяблик?

– Рано ещё, Маленькая, зяблику петь, – с грустью в голосе отозвался Серёжа.

– Рано. Но кто-то мне пел и отправил на поиски тебя, чтобы я про себя и про Катю поняла. – Ещё не договорив, я вышла из кабинета.

– Маша, что ты хотела? – с порога кухни спросила я.

– Я, Маленькая? – Маша удивлённо повернулась ко мне. – Ничего.

– Значит, мне показалось. – Я повернулась, чтобы уйти.