Любовь и Ненависть

Вольтер и Эмилия вернулись в Париж. Там он часто виделся со своей крутобедрой племянницей, а мадам дю Шатле, как всегда, трудилась над составлением своего очередного научного трактата. Время родов неумолимо приближалось, а вместе с этим появились и дурные предчувствия. Ей почему-то казалось, что она умрет, все-таки рожать в таком возрасте — занятие весьма опасное. Маркиза приняла решение уехать в Люневиль, там она будет подальше от сплетен французского двора и поближе к своему дорогому де Сен-Ламберу. Она все еще была очарована этим бравым офицером и в одном из своих страстных писем к нему писала: «Я люблю только то, что могу разделять с Вами, — я не люблю Ньютона, совсем не люблю. Я работаю над его произведениями только в силу своих интеллектуальных интересов и ради своей славы, но я люблю только Вас».

Само собой, в последнюю ее поездку в Люневиль ее сопровождал верный друг Вольтер. Де Сен-Ламбера там не оказалось. Будучи не в силах глядеть на ее мучения, он решил уехать на несколько дней в соседний Аруэ.

Два дня спустя она родила девочку. Ко всеобщему удивлению, роды прошли гладко. Де Сен-Ламбер вернулся в Люневиль, и все было хорошо, ничто не предвещало тревоги, тем более трагедии. Вдруг у Эмилии резко поднялась температура. Она потребовала принести ей прохладительный напиток. Она выпила довольно много. Рядом с ней находились де Сен-Ламбер и секретарь Вольтера. Обменявшись с больной несколькими словами перед сном, де Сен-Ламбер пошел к себе. Через несколько минут после его ухода она умерла. Ребенок тоже. Тогда произошла знаменитая сцена: Вольтер упал на каменную дорожку возле будки часового. Увидев своего соперника, который прибежал, чтобы поднять его, он закричал:

— Это вы ее убили! Вы отняли ее у меня! — и потерял сознание. Очнувшись, в приступе злобной ярости Вольтер заорал: —Ах, Господи! Месье, кого вы поставили в известность, что собираетесь сделать ей ребенка? — Де Сен-Ламбер пошел прочь, не промолвив ни единого слова. Каждый из них по-своему переживал эту потерю.

Двадцать третьего сентября 1749 года Вольтер писал из Серея своему другу д'Арженталю: «Я потерял не любовницу, я утратил половину самого себя, душу, для которой сотворена моя собственная, друга двадцатилетней давности, которого я знал еще ребенком. Самый нежный отец не в силах так любить единственную дочь».

Вся жизнь его рухнула. Для чего Бог дал людям разум? Не для того ли, чтобы думать о предосторожностях? Для чего нам даны двери? Не для того ли, чтобы тихо закрывать их, если мы не в силах противостоять позывам, не предназначенным для чужих глаз? Кто мы все такие: звери, дикари? Почему мы должны поступать так, как хочется, нисколько не заботясь о возможных последствиях?

Глава 24

Я НЕ СТАНУ ВАС МАРАТЬ

Для Руссо все, однако, обстояло иначе. Долой лицемерные предосторожности! Долой все попытки замазывать истину! Долой ложь! Он этим всем сыт по горло из-за гнилой морали своего времени. Все, он освободился от этого!

Кроме того, что им с мадам д'Удето скрывать? То, что они любят друг друга? Или что, по крайней мере, он любит ее? Что тут прятать? Все это реальность. Он не собирается пачкать ее грубой ложью. Это — настоящая любовь, которой Руссо никогда прежде не испытывал. Ни с мадам де Варенс, ни с Терезой. Это была любовь со всей ее стихийной силой.

Но все целомудренно. Высоко целомудренно. И поэтому ему нечего скрывать. Ему не нужны предосторожности. Ему не нужны никакие трюки. Напротив, пусть весь мир все видит, пусть восхищается. Вот она, великая, прекрасная, целомудренная любовь! Разве может быть иначе у такого человека, как он? Или у такой женщины, как мадам д'Удето?

Он — человек чести, гражданин Женевы. Она — уникальная в мире женщина.

Все лето и всю осень эти двое встречались почти ежедневно. Казалось, они живут вместе — настолько влюбленные стали необходимы друг другу. Мадам сняла домик в Обонне, расположенном в нескольких милях, и они встречались либо у нее, либо на природе. Иногда она приезжала в поместье свояченицы. Они подолгу гуляли вместе. Ей так нравилось говорить о де Сен-Ламбере, который наполнил счастьем ее жизнь. И он, Руссо, даже поощрял любимую на такие разговоры, хотя каждое такое слово жгло его, как раскаленный уголек. Он касался руки мадам, их пальцы переплетались. Она все ощутимее отвечала Жан-Жаку на его прикосновения. Так они долго молча бродили, наслаждаясь тишиной. Шли, покуда он, тяжело вздохнув, не начинал говорить о своей работе, о своей Юлии д’Этанж. О той безнадежной любви, которая связывала ее с Сен-Прэ.