Любовь и ненависть

И в самый последний момент он лопнул. Волна снова отбросила меня от корабля. Я почувствовал, что то страшное, чего я опасался, пришло. Сначала начало сводить ноги. Не сразу, но постепенно и настойчиво. Я пробовал бороться. Но тщетно. Теперь все зависело от того, удастся ли мне не выскользнуть из круга.

Козачина появился возле меня, одетый в спасательный жилет и подпоясанный для большей надежности пробковым поясом. В руках у него был пеньковый конец, который он торопливо привязывал ко мне.

— Богдан, это вы? — спросил я, точно не верил глазам своим. Это был действительно Богдан Козачина.

Он спросил в свою очередь:

— Как чувствуете себя, товарищ командир?

Наивный вопрос. Я ответил на него улыбкой. Впрочем, не уверен, что улыбка получилась.

Он обнял меня крепкой и горячей, да-да, горячей рукой, и я удивился, что у Козачины такие крепкие и горячие руки. Мы поплыли, вернее, начали уже вдвоем барахтаться в воде.

Дальше я ничего не помню. Все окутал туман, серый, холодный и густой, как студень. Затем пришел глубокий сон.

…Я лежал на узком диване в своей каюте, ощущая неприятный озноб тела и мятежный хаос мыслей. Только что пережитое не было осознано, да я и не спешил разобраться в нем, отгоняя прочь все думы о своем спасителе Богдане Козачине. И все-таки, несмотря на это, думал о нем. Это не была благодарность к Козачине, это не была любовь спасенного к спасителю. Такие чувства теперь казались никчемными. Их заменяло нечто главное, гораздо большее.

Я узнал Богдана Козачину. Я понял его до конца, и теперь у меня не оставалось никакого сомнения насчет этого человека, немножко ершистого и не по возрасту ребячливого, и все те вопросы, на которые прежде я не спешил отвечать, оставляя их для себя открытыми, сразу были решены.

И дело тут, конечно, не в личном чувстве. Нет, я был далек от этого.

Хотелось побыть одному: забота товарищей, то и дело заходивших справиться о моем самочувствии, раздражала. Стоило усилий сдержать себя от невольного крика: "Дайте в конце концов человеку покой!" Я заперся на ключ и приказал никого ко мне не пускать. Нечаянно посмотрел на фотографию, которую теперь уже не нужно было прятать от адмирала, стал думать об Ирине.

О ней ли? Или это мне только казалось. На самом же деле я думал о жизни, которая чуть было не ускользнула от меня, притом до обидного дешево, почти даром. Я думал о мечте, о прожитом, в котором что-то получилось не так или не совсем по-моему, о будущем, которое сулило мне что-то хорошее, должно быть, свершение светлых надежд и мечтаний.

Чем для меня была эта фотография и та женщина, чей образ запечатлен на ней? Счастливым талисманом? Даже если так, то этого разве мало? Она сопутствовала мне в моей нелегкой судьбе, радовала и вдохновляла, не давала унывать и куда-то звала. Бывали минуты, когда, взглянув на это беспечно улыбающееся юное лицо, я спрашивал: зачем ты здесь? Кто ты такая? И спешил успокоить себя ответом: это юность моя, с которой не следует торопиться расставаться, это память о первой встрече с морем, в котором купалось искристое солнце, это, наконец, мечта о той грядущей, еще не имеющей имени, по желанной горячо и крепко. Может, имя ее будет Ольга или Татьяна, а может, Марина.

Марина, эта ласковая и скрытная девушка, мне нравится. В ней особенно привлекательна ее деятельная, трудолюбивая натура. Это моя слабость — недоверчивое, полуироническое отношение к людям, судьба которых сложилась слишком гладко и жизнь протекала безоблачно. Впервые прочитав слова Маяковского: "Я с детства жирных привык ненавидеть", я радовался так, словно это были мои собственные слова. Нелюбовь к белоручкам, к барчукам независимо от их происхождения сидит у меня в крови. Это, скорее всего, какой-то личный протест или месть за свое трудное детство, полное лишений, тревог, борьбы и труда. Я хорошо знаю цену куску хлеба и думаю, что Марина тоже знает ее.

С Мариной мы не виделись целую неделю. Мне что-то хотелось ей сказать, спросить о чем-то важном и нужном. Именно сейчас, сию минуту. Но возможно ли это? Во всем теле ощущалась слабость, как после долгой болезни. Подстегиваемый странным нетерпением, я поднялся, надел плащ и сошел на берег.

Марина стояла недалеко от пирса, сразу за шлагбаумом, точно кого-то ждала. Я принял это за должное и нисколько не удивился. Вид у нее был взволнованный. Увидев меня, она обрадовалась, быстро подошла и проговорила не свойственной ей скороговоркой:

— Я видела, как вы уходили в море, и боялась. Знаете, бывает такое недоброе предчувствие.

Неужели она уже знает? Нет, она ничего не знала. Она была веселой и разговорчивой, предложила пойти в клуб офицеров. Что ж, это совсем кстати, можно будет отделаться от прилипчивого роя нестройных, докучливых мыслей. Смотрели кино, а потом пробовали танцевать. Танцует она плохо, но ничуть этим не огорчена.

— Вы ведь тоже не любите танцев?

Я молча кивнул, и мы вышли на улицу. Разговор не клеился, может быть, из-за моего неважного самочувствия.

Меня начинало знобить, и я поторопился проститься.

Она спросила: