Любовь и ненависть

Хамье эти мужчины. Но почему они так плохо думают о женщинах? Разве я дала ему хоть какой-нибудь повод? В нем скот заговорил, а тоже оправдание придумал — "душа болит". Кажется, мое любопытство кончилось, на смену ему пришло возмущение. Но… ненадолго. Новоселищев поднялся и, глядя в пол, заходил по комнате взад-вперед. Я спокойно наблюдала за ним; ничего, кроме неприязни, я не испытывала к этому человеку. Вдруг он резко повернулся и посмотрел на меня в упор тяжелым взглядом: в глазах светилась и тихая затаенная тоска, и неловкость рядом с чем-то невысказанным, и укоризна, и еще бог знает что.

— У вас когда-нибудь болела душа, Ирина Дмитриевна?

Между прочим, он впервые назвал меня по имени и отчеству. Я хотела было сказать: "Такая болезнь медицине неведома", — но сейчас эти слова мне казались неуместны. Его взгляд, такой правдивый, искренний, что-то всколыхнул и перевернул во мне. Почему мы торопимся с выводами, особенно когда решаем подумать о человеке плохо? Легче всего унизить человека и таким образом доказать хотя бы самой себе свое собственное превосходство. Наверно, в каждом из нас сидит это самовлюбленное бесценное «я». "Я выше вас, я лучше, я умней". Почему-то именно в эту минуту мне вспомнились советы Максима Горького искать в человеке, видеть в нем всегда хорошее. И я вместо возмущения сказала ему довольно дружелюбно:

— Сядьте, Михаил Петрович, и расскажите, что с вами происходит?

— Хорошо, только давайте выпьем сначала.

— Почему вы так много пьете?

— Вы первый человек, который спрашивает меня об этом вот так прямо, — сообщил он и, кажется, рад был моему вопросу. — А другие так: осуждают, пьет, мол, Новоселищев. А почему пьет? Давно ли пьет? Что с человеком? Никто не поинтересовался, как живет председатель. Все идут с жалобами, с просьбами. К кому? К председателю. А мне к кому пойти? — Он остановился у стола и налил себе водки, но немного. Поднял стакан и продолжал, глядя мне прямо в глаза: — Знаете, Ирина Дмитриевна, с тех пор как ушла от меня жена, этот порог не переступала женская нога. А ведь мне и сорока еще нет… Ваше здоровье, Ирина Дмитриевна.

Ему вовсе не хотелось пить, и он почти насиловал себя. Я остановила его:

— Не пейте, Михаил Петрович, не надо. Я прошу вас.

— Как врач?

— Нет, просто как женщина.

— Я за ваше здоровье пью, Ирина Дмитриевна.

— Не надо. Ну хотите, я сама выпью за вас? А вы не пейте, воздержитесь.

— Буду рад. — Он поставил свой стакан и отодвинул затем далеко в сторону. — До дна, только до дна, не оставляйте зла в моем доме.

Выпив шампанское, я попросила его рассказать, "отчего болит душа". Он, как тогда у себя в кабинете, положил на мою руку свою тяжелую и крепкую ладонь, точно прихлопнул ею птичку, и сказал дрогнувшим голосом:

— У вас честные глаза, Ирина Дмитриевна. Такая красивая, молодая. Зачем вы здесь остались? Вам бы на юге, по курортам загорать.

— Спасибо, я там достаточно назагоралась.

— У меня жена — бывшая жена — всё деньги копила, чтобы уехать отсюда на юг. И уехала. Сначала в Мурманск, так сказать, ближе к цивилизации, а теперь где-то на Черном море обосновалась.

— А вы что ж не поехали? — спросила я осторожно.

— А мне зачем юг? Мне и здесь хорошо. Я всю войну на Северном флоте провел. Дважды тонул — и, вот видите, живой. Потом колхоз на ноги поднимали. На моих глазах хозяйство росло. Были и радости и надежды. В сорок шестом Оленцы совсем не так выглядели — полтора десятка хибар да институт никому не нужный. Это уже потом расширялись, постепенно, по две-три семьи в год прибавлялось. Демобилизованные моряки оседали вроде меня. Только в позапрошлом году сразу полсела новоселов приехали осваивать заполярную целину. Колхоз получился подходящий, дали новые суда. А рыбы нет. Планы не выполняем. Вот и получается ерунда. Целинники к нам приехали, а осваивать нечего. Кончается здесь рыба.

— А почему кончается? — поинтересовалась я.

— Никто об этом ничего толком не знает.

— А институт? Они ж изучают, они должны вам помочь.