Любовь и Рим

Клеоника была красива — ярко блестящие глаза под длинными загнутыми ресницами, иссиня-черные, стянутые в тяжелый пучок волосы, природная грация всех движений. Она очень тонко чувствовала и многое понимала без слов, рядом с нею было хорошо молчать и думать о своем.

Невольно он вспомнил, как впервые увидел ее, вспомнил, с чего начался этот новый отрезок жизни.

…Гай Эмилий лежал на кровати и рассеянно слушал, что говорит врач-грек. Его глаза глядели странно, будто ничего не видя, он не двигался и молчал.

Наконец врач сказал, что уходит, зайдет завтра.

— Я тоже пойду, — произнес стоявший у дверей Мелисс. И тогда Гай неожиданно промолвил:

— Останься.

Когда грек удалился, Мелисс нехотя приблизился к постели Гая.

— Наверное, я должен поблагодарить тебя, — заметил Гай, все также глядя в никуда, — но скажу другое: зря ты это сделал.

— Значит, нужно было дать тебе умереть?

— Именно этого я и хотел.

— Почему? Разве жизнь так плоха?

— Не знаю. Возможно, она очень хороша, только у меня больше нет сил жить.

— Когда я увидел тебя на корабле, сразу понял, что ты можешь решиться на это, — помолчав, заметил Мелисс, — потому и пришел.

Гай закрыл глаза. Когда-то у него была мечта, мечта о самом себе, — она развеялась, как дым, и мечты о собственном будущем тоже потерпели крах. Прежде его вовсе не пугала мертвая реальность, он существовал в живом воображаемом мире, а теперь и этот мир померк. Он мог бы его сохранить благодаря любви Ливии, но Ливия исчезла из его жизни и, скорее всего, навсегда. Ливия… Конечно, пора взросления, превращения из юной девушки в женщину оставила в ее Душе свои следы, и все же Гая до последнего момента восхищала ее живость и независимость в сочетании с искренностью. Ему недоставало ее каждодневного присутствия, близости души и ума… Ливию не мог заменить никто.

— Ты кого-нибудь любил? — неожиданно спросил он Мелисса. — У тебя были близкие люди или ты всегда существовал вот так, сам по себе?

Тот усмехнулся и переступил с ноги на ногу.

— Не родился же из камня! У меня была мать, наверное, она любила меня, а я — ее, хотя тогда я, пожалуй, этого не понимал. А потом… Жажда обладания — это и есть любовь. Она обвивает, как ползучее растение, отравляет и сушит. Избавляйся от нее, если можешь, вот что я хочу сказать. Она мешает жить и наслаждаться всем остальным.

— Даже деньгами?

— Деньги — это как мост к какому-то берегу. Сами по себе они ничего не значат.

— А ты видишь этот берег?

— Мой берег — это та земля, на которой я стою сегодня. Что будет завтра — не знаю. Я всегда так жил. А ты не сумеешь. Потому уезжай отсюда. Не хочешь возвращаться в Рим, отправляйся в Афины или еще куда-нибудь.

— Да, наверное, я так и сделаю, — сказал Гай.

В какой-то момент он все-таки понял: придется вернуть жизни долг, расплатиться за то, что он довольно долго шел вперед, не испытывая трудностей, ни о ком не заботясь. Он должен чем-то заняться — пусть даже таким делом, о каком прежде не помышлял.

— Нужно, что б кто-нибудь находился при тебе, пока ты окончательно не поправишься, — сказал ему Мелисс. — Я пришлю одну рабыню, она умеет приготовлять разные снадобья и отвары и очень искусна в лечении ран. Это мой подарок.

Гай покачал головой, и Мелисс снова усмехнулся:

— Она тебе понравится.

— Почему ты не хочешь оставить ее у себя?

— Помнишь, ты сказал, что та рыжая слишком хороша для меня? Так вот эта — еще больше.

Он прислал девушку; она уверенно переступила порог жилища Гая и тут же умело поправила повязки и приготовила питье для восстановления сил. Когда Гай смотрел на нее, она скромно опускала глаза, точно выражая покорность судьбе. Но сама — иногда Гай это замечал — украдкой бросала на него пламенно-острые взгляды, при этом ее тонкие ноздри раздувались, а длинные сильные пальцы сжимались в кулаки.