Любовь и СМЕРШ (сборник)

– Где правда, – жаловался он племяннику Моти. – Где справедливость? За что валятся несчастья на мою бедную голову?

Племянник вежливо молчал.

– Разве я мало делаю для Б-га? – продолжал Шая. – Цдаку, пусть не десять процентов, но даю; молитвы, пусть не все, но читаю; кашер всякий шмашер – ем. Другие и того не делают, а живут счастливо и без всяких страданий!

– Много вам известно про чужую счастливую жизнь, – наконец отозвался племянник. – Про вас тоже, небось, думают: везунчик – имеет свой магазин! Работает не пыльно, захотел – открыл, захотел – домой пошел. Припомните свою жизнь в Одессе и кончайте плакаться!

– Жизнь в Одессе… – мечтательно произнёс Шая. – Кто-нибудь имел там представление о кашруте и его тридцати печатях, кто-нибудь спрашивал у бабы на Привозе, откуда она завозит товар? Покупали себе курицу и ели её как что есть – от головы до хвоста!

– У курицы нет хвоста, – заметил племянник. – Кроме того, голову вам проломили всё-таки в Одессе, а не в Бней-Браке. Что же касается заслуг перед Всевышним, мне они кажутся сильно преувеличенными.

– Много тебе известно про чужие заслуги?! – взъярился Шая. – Да по сравнению с Одессой я сейчас просто религиозный фанатик, мракобес какой-то, прости Господи!

– Не знаю, как по сравнению со всей Одессой, – улыбнулся племянник, – но для Бней-Брака вы ещё весьма далеки от какого-либо уровня.

– Ты просто щенок, мальчишка, не знаешь ни жизни, ни Торы, – в сердцах бросил Шая. – Вот встреться я с большим раввином, он бы меня понял!

– А хотите, я сведу вас с большим раввином? – предложил племянник.

– А и сведи, – согласился Шая.

Через две недели встреча состоялась. Раввин – а вернее, хасидский ребе – жил в Иерусалиме, в религиозном квартале Меа Шеарим, и Шая долго крутился по узким, кособоким улицам в поисках места для парковки машины. Дом ребе представлял из себя огромное пятиэтажное здание, по пустым залам которого гулял холодный иерусалимский ветер. Вдоль стен стояли шкафы, плотно забитые старыми книгами, в толстых переплётах из кожи, почерневшей от времени и сырости. Два молодых хасида в вестибюле о чём-то тихо переговаривались между собой на идиш, но даже их негромкие голоса казались почти криком в абсолютной тишине, наполнявшей здание.

– Если вы ищите ребе, – обратился к Шае один из хасидов, – так идите на последний этаж, дверь направо.

Шая поднимался по лестнице и с каждым шагом словно уходил всё дальше и дальше за черту иной реальности. На площадке четвёртого этажа ему уже казалось странным, что в мире существует ещё что-то помимо этих грязновато-белых стен, мраморных ступеней, тишины и холодного воздуха.

Секретарь ребе, хасид средних лет с приветливым лицом, кратко расспросил Шаю о семейном положении, работе, здоровье детей и, молниеносно черкнув несколько строк на клочке бумаги, предложил:

– Посидите пока тут, а я зайду к ребе, узнаю, когда он сможет вас принять.

Передав листок Шае, он вышел в другую комнату и плотно прикрыл за собой дверь.

– Это «квитл», – прошептал Моти, указывая на листок. – Ребе сначала читает его, а уже потом сам спрашивает, что сочтёт нужным. Понять эти каракули невозможно; почерк докторский, да к тому же на идиш.

Секретарь выскользнул из-за двери и, оставив её полуоткрытой, сказал:

– Ребе ждёт. Удачи вам.

Тогда Шае показалось странным, что за удача может выйти из обыкновенного разговора. Он вопросительно взглянул на Моти, но племянник состроил страшную физиономию и замахал рукой в сторону открытой двери – иди, мол, сам.

Ребе сидел в глубоком кресле, вглядываясь в табличку с именами Б-га, стоявшую перед ним на большом столе, покрытом скатертью из коричневого бархата. Длинные седые пейсы с соломенным отливом, ниспадая из-под чёрной шляпы, сливались с бородой, такой же седой и длинной. Белый, шитый золотом халат с широкими рукавами и жёлтые огоньки двух свечей в массивном серебряном подсвечнике.

– Садись, – сказал ребе. – Давай «квитл».

Шая отдал листок и присел возле стола. Окна в кабинете были прикрыты ставнями, и всё пространство мира словно бы замкнулось в промежутке между двумя язычками пламени.

– Ты ищешь справедливость… – вдруг спросил ребе. Вернее, не спросил, а произнёс полу-утвердительным тоном.

Шая даже не удивился, откуда ребе известен его вопрос. Ему представлялось естественным и нормальным, что этот человек знает о нём всё.

– Да, – сказал он. – Я хочу понять, почему меня преследуют неудачи, за что я страдаю?!

Ребе не ответил. Он сидел, глядя на табличку, словно прислушиваясь к чему-то, и тишина, прерываемая потрескиванием фитилей, казалось, была наполнена звуками, слышимыми только ему.

Внезапно глаза его начали прикрываться, голова клониться всё ниже и ниже, и вдруг, опустив подбородок на грудь, ребе заснул.

Шая оторопел. Он ожидал чего угодно, но только не этого.

«Устал, наверное, старик, – подумал он с неожиданной нежностью, – вот и сомлел в тишине.»

Ребе спал так сладко и заразительно, что и Шае захотелось закрыть глаза. Несколько секунд он боролся с искушением, а потом опустил веки и погрузился в блаженную дрёму.