Любовь и жизнь как сестры

– Приноси доход или пропадешь – у них такая поговорка. Этот человек стал вице-президентом издательской компании, и я понял, что моих книг там больше не будет. Я тогда выступил в университете своем и сказал: самое божественное, что я узнал в Америке, это университет как главный храм Америки, а главный ужас Америки – это книжная торговля. И я вдруг понял, что возвращаюсь в Россию, потому что опять спасаю свою литературу. Главное, я вернулся в страну пребывания моего языка.

– Вася, вот ты жил в Америке и в России. Что лучше для жизни там и здесь?

– Меня греет то, что в Америке читают мои книги. Это, конечно, не то, что было в Советском Союзе…

– Тебя читают сейчас так же, как тогда.

– Это вообще невероятно. Меня здесь издают тиражами семьдесят пять тысяч, пятьдесят пять тысяч…

– Но я спрашиваю не о твоих эгоистических, так сказать, радостях, я спрашиваю о другом: как устроена жизнь в Америке и как устроена у нас?

– В Америке удивительная жизнь на самом деле. Невероятно удобная, уютная. Во Франции не так уютно, как в Америке.

– В чем удобство? К тебе расположены, тебе улыбаются, тебе помогают?

– Это тоже. Там много всего. Там университет берет на себя множество твоих забот и занимается всей этой бодягой, которую представляют формальности жизни, это страшно удобно.

– А что ты любишь в России?

– Язык. Мне очень язык нравится. Больше ничего не могу сказать.

– Кому и чем чувствуешь ты себя обязанным в жизни?

– Я сейчас пишу одну штуку о моем детстве. Оно было чудовищным. И все-таки чудовище как-то давало мне возможность выжить. Мама отсидела, отец сидел. Мне некуда было кинуться. Когда меня разоблачили, что я скрыл сведения о матери и об отце, меня выгнали из Казанского университета, где я учился. Потом восстановили. Я мог загреметь на самом деле в тюрьму. Потом такое удачное сочетание 60-х годов, оттепели, и всего вместе – это закалило и воспитало меня.

– Ты чувствовал себя внутри свободным человеком?

– Нет, я не был свободным человеком. Но я никогда не чувствовал себя советским человеком. Я приехал к маме в Магадан на поселение, когда мне исполнилось шестнадцать лет, мы жили на самой окраине города, я два года там прожил, и мимо нас таскались вот эти конвои, я смотрел на них и понимал, что я не советский человек. Совершенно категорично: не советский. Я даже один раз прицеливался в Сталина.

– Как это, в портрет?

– Нет, в живого. Я шел с ребятами из строительного института по Красной площади. Я учился уже на втором курсе питерского меда. Мы шли, и я видел Мавзолей, где они стояли, такие черные фигурки справа, коричневые слева, а в середине – Сталин. Мне было девятнадцать лет. И я подумал: как легко можно прицелиться и достать его отсюда.

– Представляю, будь у тебя что-то в руках, что бы с тобой сделали.

– Естественно.

– А сейчас ты чувствуешь себя свободным?

– Я почувствовал это, попав на Запад. Что я могу поехать туда-то и туда-то, в любое место земного шара, и могу вести себя, как захочу. Вопрос только в деньгах.

– Как и у нас сейчас.

– Сейчас все совсем другое. Все другое. Кроме прочего у меня два гражданства.

– Если что, будут бить не по паспорту.

– Тогда я буду сопротивляться.

«Большинство наших сограждан происходит от той половины населения, что выполняла надзор за другой половиной населения, которая не дала большого приплода. Отсюда, возможно, и проистекают идеи новой империи, мощи, этнической диктатуры. Конечно, и речи нет о повторении советского режима, но массы явно хотят чего-то не менее мощного» (из чужого интервью).

– Возвращаясь к началу разговора, женщина для тебя как писателя продолжает являться движущим стимулом?

– Мы пожилые люди, надо умирать уже…

– Ты собираешься?

– Конечно.

– А как ты это делаешь?

– Думаю об этом.

– Ты боишься смерти?