Любовь к жизни

Вечером он поймал еще трех пескарей — двух съел, а третьего оставил на завтрак. Солнце подсушило скудные клочья мха и это позволило согреть воду. Он прошел в этот день не больше десяти миль, а в следующий, трогаясь в путь, когда на это давало согласие сердце — не больше пяти. Зато желудок совсем перестал донимать его. Заснул. Теперь он забрел в места и вовсе ему не знакомые — оленей вокруг становилось все больше, а с ними и больше волков. Он часто слышал их вой, долетавший из пустоты, а один раз даже увидел троих, перебежавших, припадая к земле, ему дорогу.

Еще одна ночь; к утру он пришел в себя настолько, что развязал стягивавший кожаный мешочек ремешок. Из устья мешочка потекла желтая струйка грубого золотого песка, смешанного с самородками. Он разделил золото примерно пополам, завернул одну половину в клок одеяла и уложил на заметный издали камень, а другую вернул внутрь тюка. Теперь он начал отдирать полоски, которыми обматывал ноги, и от последнего одеяла. Ружья он пока не бросил, потому что в тайнике у реки Диз его ждали патроны. В этот день, туманный, в нем снова проснулся голод. Слабость одолевала его, а время от времени нападало головокружение, от которого он почти слеп. Теперь он нередко оступался и падал и однажды, споткнувшись, попал лицом прямо в гнездо куропатки с четырьмя только-только, от силы день назад, вылупившимися птенцами — крохами трепещущей жизни, которыми и рот-то набить было нельзя. Он с жадностью съел их, засовывая живыми в рот, птенцы хрустели на его зубах, как яичная скорлупа. Мать-куропатка летала над ним, громко крича. Размахивая, точно дубинкой, ружьем, он попытался сшибить ее, но она отлетела в сторону. Тогда он стал бросать в нее камни и один из них перебил ей крыло. Упав на землю, куропатка побежала, волоча крыло по земле, а он устремился следом за ней.

Съеденные им птенцы лишь распалили его аппетит. Он попрыгивал, неуклюже припадая на поврежденную ногу, бросал камни, и время от времени хрипло вскрикивал, а иногда продвигался молча, падая и поднимаясь, ожесточенно и терпеливо, протирая, когда головокружение одолевало его, ладонью глаза.

Эта погоня привела его на дно заболоченной ложбины и там он увидел в мокром мху отпечатки ног. Не его — это он понял сразу. Должно быть, Билла. Но останавливаться он не стал — куропатка бежала, не сбавляя шага. Сначала нужно поймать ее, а потом он вернется сюда и попытается понять что тут к чему со следами.

В конце концов, он изнурил куропатку, однако изнурился и сам. Она лежала, запышливо дыша, на боку. И он, запышливо дыша, тоже лежал на боку — футах в десяти от куропатки, не способный даже подползти к ней поближе. А когда он набрался сил, набралась их и она и успела упорхнуть, едва он приблизился и протянул к ней голодную руку. Погоня возобновилась. Потом ночь опустилась на землю, и куропатка пропала из виду. Совсем ослабевший, он споткнулся и, рухнув ничком на землю, рассек щеку. Придавленный тюком, он пролежал, не шевелясь, долгое время; потом перекатился на бок, завел часы, да так и остался лежать до утра.

Еще один день тумана. От последнего одеяла осталась лишь половина, остальное ушло на обмотки для ног. След Билла он найти не сумел. Да это и не имело значения. Им снова правил голод, — хотя — хотя теперь он гадал, не заблудился ли и Билл тоже. К полудню тяжесть тюка стала непереносимой. Он снова разделил золото пополам, на этот раз просто высыпав половину на землю. А к вечеру выбросил и вторую и теперь у него осталась только половинка одеяла, котелок и ружье.

Его начали одолевать навязчивые мысли. Он вдруг поверил, что у него все еще есть один патрон. Сидит себе в магазине ружья, он его просто-напросто проглядел. С другой-то стороны, он же знал, что в магазине пусто. Однако мысль эта не уходила. Он часами гнал ее от себя, а потом переломил ружье и увидел пустой магазин. И его охватило горькое разочарование — словно он и вправду рассчитывал обнаружить патрон.

Он проковылял еще с полчаса, когда та же навязчивая мысль снова вернулась к нему. Он снова гнал ее, однако мысль упорствовала, пока он — лишь для того, чтобы избавиться от нее, не переломил ружье еще раз. По временам сознание его убредало куда-то далеко-далеко и пока он, обратившись в автомат, плелся вперед, странные образы, прихотливые фантазии прогрызали, точно черви, ходы в его мозгу. Однако эти отступления от действительности продолжались недолго — впивавшиеся в желудок когти голода неизменно возвращали его в подлинный мир. После одного такого возвращения он резко отпрянул назад, ибо увидел нечто настолько странное, что едва не лишился сознания. Он покачивался и подрагивал, точно пьяный, пытающийся удержаться от падения наземь. Перед ним стояла лошадь. Лошадь! Он никак не мог поверить своим глазам. Их застилал густой туман, пробиваемый точками переливчатого света. Он с силой протер глаза, чтобы согнать с них пелену, и увидел не лошадь, но большого бурого медведя. Животное это тоже вглядывалось в него с воинственной любознательностью.