Любовь к жизни

Often he stooped and picked pale muskeg berries, put them into his mouth, and chewed and swallowed them.	То и дело он нагибался, срывал бледные болотные ягоды, клал их в рот, жевал и проглатывал.
A muskeg berry is a bit of seed enclosed in a bit of water. In the mouth the water melts away and the seed chews sharp and bitter.	Ягоды были водянистые и быстро таяли во рту, -оставалось только горькое жесткое семя.
The man knew there was no nourishment in the berries, but he chewed them patiently with a hope greater than knowledge and defying experience.	Он знал, что ими не насытишься, но все-таки терпеливо жевал, потому что надежда не хочет считаться с опытом.
At nine o'clock he stubbed his toe on a rocky ledge, and from sheer weariness and weakness staggered and fell.	В девять часов он ушиб большой палец ноги о камень, пошатнулся и упал от слабости и утомления.
He lay for some time, without movement, on his side. Then he slipped out of the pack-straps and clumsily dragged himself into a sitting posture.	Довольно долго он лежал на боку не шевелясь; потом высвободился из ремней, неловко приподнялся и сел.
It was not yet dark, and in the lingering twilight he groped about among the rocks for shreds of dry moss.	Еще не стемнело, и в сумеречном свете он стал шарить среди камней, собирая клочки сухого мха.
When he had gathered a heap he built a fire,-a smouldering, smudgy fire,-and put a tin pot of water on to boil.	Набрав целую охапку, он развел костер -тлеющий, дымный костер - и поставил на него котелок с водой.
He unwrapped his pack and the first thing he did was to count his matches.	Он распаковал тюк и прежде всего сосчитал, сколько у него спичек.
There were sixty-seven.	Их было шестьдесят семь.
He counted them three times to make sure.	Чтобы не ошибиться, он пересчитывал три раза.
He divided them into several portions, wrapping them in oil paper, disposing of one bunch in his empty tobacco pouch, of another bunch in the inside band of his battered hat, of a third bunch under his shirt on the chest.	Он разделил их на три кучки и каждую завернул в пергамент; один сверток он положил в пустой кисет, другой - за подкладку изношенной шапки, а третий - за пазуху.
This accomplished, a panic came upon him, and he unwrapped them all and counted them again.	Когда он проделал все это, ему вдруг стало страшно; он развернул все три свертка и снова пересчитал.
There were still sixty-seven.	Спичек было по-прежнему шестьдесят семь.
He dried his wet foot-gear by the fire.	Он просушил мокрую обувь у костра.
The moccasins were in soggy shreds. The blanket socks were worn through in places, and his feet were raw and bleeding.	От мокасин остались одни лохмотья, сшитые из одеяла носки прохудились насквозь, и ноги у него были стерты до крови.
His ankle was throbbing, and he gave it an examination. It had swollen to the size of his knee.	Лодыжка сильно болела, и он осмотрел ее: она распухла, стала почти такой же толстой, как колено.
He tore a long strip from one of his two blankets and bound the ankle tightly. He tore other strips and bound them about his feet to serve for both moccasins and socks. Then he drank the pot of water, steaming hot, wound his watch, and crawled between his blankets.	Он оторвал длинную полосу от одного одеяла и крепко-накрепко перевязал лодыжку, оторвал еще несколько полос и обмотал ими ноги, заменив этим носки и мокасины, потом выпил кипятку, завел часы и лег, укрывшись одеялом.